– Прошу к столу!

Робенсоны ели и за едой говорили о еде. Делились рецептами и адресами ресторанов. Прежде чем сесть за стол, Анри отправлялся в погреб за вином, которое вызывало громкие вздохи восхищения. Все смотрели, как он открывает долгожданную бутылку, переливает нектар в графин, комментирует его цвет. Разговоры смолкали. Анри наливал немного вина в бокал, оценивал аромат. Пробовал. «Ах, дети мои…»

За завтраком, пока малыши ели, сидя на коленях у родителей, Одиль принимала серьезный вид. «А теперь скажите-ка мне, чего вы хотите на обед?» – с расстановкой произносила она. «Что приготовишь», – обычно отвечали Клеманс и Ришар, привычные к повадкам матери. За обедом, когда Анри, не успев еще вытереть губы после череды паштетов и сыров, открывал третью бутылку «того испанского винца, которое так хорошо идет», Одиль вставала и, взяв свою тетрадку, принималась жаловаться: «Совсем никаких идей на вечер. Чего бы вам хотелось?» Никто не отвечал, или отвечали вяло. Анри, растрепанный и отяжелевший от неодолимого желания вздремнуть, иногда огрызался: «Мы еще обедать не закончили, а ты опять нас достаешь!» Одиль замолкала и дулась, как молоденькая девушка.

Эти церемонии одновременно смешили и раздражали Адель. Она не понимала этого благовоспитанного гедонизма, этой всеобщей навязчивой тяги к «вкусной еде» и «хорошей выпивке». Ей всегда нравилось быть голодной. Чувствовать, как она сникает, пошатывается, как вваливается ее живот, – и побеждать, больше не хотеть есть, быть выше этого. Она взрастила худобу как искусство жизни.

В этот вечер ужин опять затянулся на целую вечность. Никто не заметил, что Адель едва притронулась к еде. Одиль больше не предлагала ей добавки. Ришар немного опьянел. Он говорил о политике с Анри. Они обзывали друг друга фашистами и буржуазными реакционерами. Лоран попытался вклиниться в разговор:

– Зато…

– «С другой стороны», – перебил его Ришар. – Надо говорить не «зато», а «с другой стороны».

Адель тронула Лорана за плечо, встала и поднялась в спальню.

Одиль всегда помещала их в желтой спальне, самой большой и тихой. Это была мрачноватая комната с ледяным полом. Адель забралась в постель, потерла ступни одну о другую, чтобы согреть, и погрузилась в болезненный сон. Ночью ей иногда казалось, что она просыпается, но не до конца. Ее ум бодрствовал, но тело сковывало мертвенное оцепенение. Она чувствовала присутствие Ришара рядом с собой. Ее охватывало тревожное ощущение, что ей никогда уже не вырваться из этой летаргии. Никогда не пробудиться от этих слишком глубоких снов.

Она слышала, как Ришар принимает душ. Ощущала, как проходит время. Догадывалась, что наступило утро. До нее доносился голос Люсьена и лязг кастрюль вдалеке, на кухне у Одиль. Время было позднее, но сил подняться у нее не было. Еще пять минут, решила она. Еще пять минут – и день может начинаться.

Когда она вышла из спальни с мокрой головой и припухшими глазами, посуду после завтрака уже убрали. Ришар оставил ей тарелку с едой на кухне. Адель села выпить кофе. Улыбнулась Одиль, та вздохнула:

– Столько дел сегодня. Даже не знаю, как со всем управиться.

Адель смотрела на сад за панорамным окном. Рослые яблони, ледяная морось, дети, укутанные в пуховики, катаются с мокрой горки. Ришар играл с детьми. Он надел резиновые сапоги и жестом звал Адель присоединиться к ним. Слишком холодно. Ей не хотелось выходить.

– Ты очень бледная. Плохо выглядишь, – сказал Ришар, вернувшись в дом. И протянул руки к ее лицу.

Анри и Клеманс настояли, что тоже поедут смотреть дом. «Я хочу это видеть. Представляешь, местные называют его замком!» Одиль почти что вытолкала их за дверь, радуясь, что никто не будет мешать ей готовить рождественский ужин. Лоран остался присматривать за детьми.

Ришар нервничал. Он отчитывал Клеманс, которая все никак не могла усесться в машину. Взял с отца слово молчать во время осмотра. «Вопросы буду задавать я, понятно? А ты не встревай». Адель сидела сзади, благоразумная и безразличная. Она смотрела на толстые ляжки Клеманс, растекшиеся по сиденью. И на ее руки с обгрызенными ногтями.

Ришар без конца оборачивался. Как она ни твердила ему, чтобы смотрел вперед, он смотрел только на нее, словно протоколируя, какое впечатление на нее производит эта загородная дорога. Как ей эти мокрые холмы, этот подъем, эти мостки внизу? Как ей въезд в поселок? А церковь – только она и пережила бомбардировки в войну? Может она представить, как день за днем будет бродить среди этих склонов, засаженных кривыми яблонями? Среди этих долин, изрезанных ручьями, по тропинке, ведущей к дому? Нравится ли ей эта стена, заросшая плющом? Адель сидела с непроницаемым лицом, почти уткнувшись в стекло, и не желала ничего комментировать. Она контролировала малейший взмах своих ресниц.

Ришар припарковался перед деревянными воротами. Месье Рифуль ждал их, заложив руки за спину, словно застывший во времени хозяин замка. Настоящий гигант, тучный и краснолицый. Ладони у него размером с детское лицо, а ноги того и гляди уйдут в землю. Седая шевелюра, густая и курчавая, отдавала желтизной. Издали он выглядел впечатляюще. Но, подойдя, чтобы поздороваться, Адель заметила нестриженые ногти. Оторванную пуговицу посередине рубашки. Подозрительное пятно между ног.

Владелец жестом указал на входную дверь, и они вошли в дом. Ришар скакал по ступенькам крыльца, как щенок. Его «о да» и «отлично» отмечали осмотр гостиной, кухни и веранды. Он поинтересовался отоплением и состоянием проводки. Сверился с блокнотом и спросил: «А что с гидроизоляцией?» По пути между гостиной, где широкие застекленные двери вели в очаровательный сад, и старой кухней месье Рифуль провел их в маленькую комнату, обустроенную под кабинет. Дверь он открыл неохотно. Комнату не убирали, и в луче света, пробивавшемся сквозь синие занавески, висела густая завеса пыли.

– Жена много читала. Книги я заберу. Но письменный стол оставлю, если хотите. – Адель не сводила взгляда с больничной кровати, придвинутой к стене, с аккуратно сложенными белыми простынями. Под креслом пряталась кошка. – Под конец она уже не могла подниматься наверх.

Они прошли по деревянной лестнице. По всем стенам висели фото покойной, красивой и улыбающейся. В большой спальне, за окнами которой рос столетний каштан, на тумбочке лежала щетка. Месье Рифуль наклонился и разгладил своей огромной ладонью покрывало в розовый цветочек.

Дом, чтобы стареть, думала Адель. Дом для любящих сердец. Он создан для воспоминаний, для приятелей, которые заходят ненадолго, и для тех, кто уходит навсегда. Ковчег. Диспансер. Укрытие. Саркофаг. Прибежище приведений. Театральная декорация.

Неужели они настолько постарели? Неужели их мечты могут остановиться здесь?

Неужели настало время умирать?

Выйдя наружу, они вчетвером осмотрели фасад. Ришар повернулся в сторону парка и указал на него:

– Докуда он доходит?

– Далеко, очень далеко. Видите весь этот сад? Все ваше.