Некоторые арестованные бесследно исчезали (на это обращал внимание Шуленбург{97}), и в этом отношении судьба немцев ничем не отличалась от судьбы советских граждан. Этим методы НКВД не ограничивались. Тех, кого все-таки освобождали и отправляли на родину, лишали всякого имущества, в том числе личных вещей.

Здесь, однако, нужно обратить внимание на определенный нюанс. Германская сторона соглашалась принять далеко не всех своих граждан, подлежащих высылке. Случалось, что советские власти предлагали передать немецких граждан, выдачу которых посольство не запрашивало. Срабатывали опасения, что среди них могли быть лица, завербованные с разведывательными целями, в том числе члены германской коммунистической партии. В германском посольстве и консульствах их паспорта либо аннулировались, либо снабжались специальной пометкой, означавшей, что они действительны только в СССР, но не в Германии и других странах. Излишне говорить, что подобная практика вызывала недовольство в НКИД{98}.

Дипломатический иммунитет сотрудников германского посольства и консульств не позволял применять против них крайние меры, но многое делалось для того, чтобы сделать их жизнь в Советском Союзе невыносимой. Не скрывали своего враждебного отношения к ним работники госбезопасности, которые неотступно следовали за своими «подопечными». Формально – чтобы обеспечивать их безопасность, на деле – для психологического прессинга и предотвращения несанкционированных контактов с местным населениям.

Как-то второй секретарь Вальтер пожаловался Михельсу на оскорбление со стороны «охранителей», которые «не всегда остаются на высоте своего служебного призвания». Немец прибегнул к такой осторожной дипломатичной формулировке, хотя, вероятно, предпочел бы высказаться жестче. Происшедшее того заслуживало. Вот что случилось:

…Было уже два случая, когда он и жена секретаря германского посла Шуленбурга – Гарвардт – подверглись личным оскорблениям со стороны его охранителей, причем последние обозвали В[альтера] и его спутницу сволочью, хулиганами и пр. При этом Вальтер заявил, что не возражает против того, чтобы за ним следовала машина НКВД. Однако он просит, чтобы его охранители следовали вслед за машиной, в которой он едет, а не становились поперек дороги, как это недавно имело место. В последнем случае случайные прохожие обратили внимание шофера машины НКВД на то, что он действительно совершенно неправ, став поперек дороги. Однако пассажиры этой машины НКВД подняли шум, стали свистком вызывать милицию и ругаться. В[альтер] просил принять меры к ограждению его от оскорблений со стороны сотрудников НКВД, охраняющих его{99}.

Разумеется, Михельс выразил сомнение в том, «что такие случаи могли иметь место», но пообещал передать заявление Вальтера «надлежащим органам»{100}.

Досаждали немецким дипломатам и более невинными способами. Например, не выдавали виз для приезда в СССР специалистам-упаковщикам из Германии. Их услуги были необходимы дипломатам, отбывавшим домой, для упаковки вещей надлежащим образом. Если это делалось не официально, то есть не уполномоченной компанией, то нельзя было застраховать транспортировку вещей{101}.

Иногда германские представители сами нарывались на неприятности вследствие своего, скажем так, непринужденного поведения. Так, 17 января 1938 года находившийся в Ленинграде секретарь посольства Гейниц был «обнаружен в квартире, где скрыта была контрабанда, в компании пьяных полуголых женщин и, желая скрыть свое действительное имя, назвался “членом Коминтерна Свенсоном”». Информируя об этом случае Типпельскирха, Вайнштейн идеологически правильно расставил акценты: «…Я отметил, что меня мало интересует участие секретаря германского посольства и врио германского консула в Ленинграде Гейница в оргии контрабандистов – “всяк забавляется на свой манер”, – но что я считаю совершенно недопустимым самозванство со стороны официального представителя иного государства, который к тому же еще сделал попытку свалить ответственность и позор за свое отвратительное поведение на вымышленного им “члена Коминтерна”»{102}.

Свидетельством дальнейшего роста напряженности стало решение советского правительства сначала сократить количество немецких консульств в Советском Союзе, а затем полностью их ликвидировать (на паритетных, разумеется, началах). Эти учреждения рассматривались как шпионские центры, которые вели активную агентурную и подрывную деятельность против СССР. Аналогичные меры предпринимались против консульств Японии, Польши, Великобритании, Швеции, Эстонии, Литвы и ряда других стран. Однако в этом ряду германские консульства рассматривались как наиболее «вредоносные».

Ясно, что в аналогичном ключе работали и советские консульства в рейхе, но во-первых, их было меньше (три против семи), а во-вторых, немецкие разведчики находились в особо благоприятных условиях, принимая во внимание большое количество этнических немцев, проживавших в различных районах СССР.

Органы госбезопасности сумели создать соответствующие условия для германских консульских сотрудников, вынуждая Берлин пойти навстречу советским требованиям. Чиновники из МИД Германии жаловались Астахову на трудности, с которыми сталкивались работники консульств в Новосибирске, Киеве и других городах. На новогоднем приеме, который уже упоминался, Макензен посетовал: «…Ему не хотелось бы касаться в парадной обстановке неприятных тем, но раз уж мы сидим рядом, он не может умолчать о невыносимом положении германского консульства в Киеве. Консульству препятствуют буквально во всем. Оно не имеет возможности купить бензин для автомобиля. Прислугу систематически арестовывают, визы для нового персонала задерживаются месяцами. Консулу приходиться питаться консервами»{103}.

Когда Макензен и другие представители германского МИД замечали, что действия советских властей могут привести к закрытию всех советских консульских учреждений, поверенный в делах отвечал без экивоков, по инструкции из центра: «…мы не слишком заинтересованы в сохранении наших консульств в Германии»{104}.

К началу 1938 года у Германии в СССР остались только генеральное консульство в Киеве и консульство в Новосибирске (у СССР – в Гамбурге и Кёнигсберге), но такое положение сохранялось недолго. Советское правительство готово было пожертвовать всеми своими консульскими учреждениями, лишь бы избавиться от всех немецких и добиться этого как можно скорее. 11 марта 1938 года Литвинов писал Астахову: «Хотя мы и договорились с немцами о ликвидации консульств к 15 мая, я считал бы возможным закрыть наши консульства в Гамбурге и Кенигсберге раньше. Это могло бы побудить немцев ускорить закрытие своих консульств и избавить нас от их ежедневных жалоб»{105}.

Аналогичным образом торопил поверенного в делах Потемкин: «Договоренность с немцами, однако, не должна помешать закрытию консульств ранее указанного срока, если к этому имеется возможность. Нам поэтому и хотелось бы узнать Ваше мнение, к какому более или менее твердому сроку, между 1 апреля и 15 мая, наши консульства в Гамбурге и Кенигсберге могли бы, без ущерба для дела, закончить свою работу по ликвидации консульского имущества, пересылке архивов, передаче текущих дел полпредству и пр.»{106}

Все это не могло не сказываться на работе советских дипломатов в Германии. Однако, как принято в дипломатической службе, они и немецкие коллеги продолжали заверять друг друга в желании восстановить нормальные связи. Это следовало отнести не только к дежурному обмену любезностями, то есть к соблюдению определенных правил, принятых в дипломатической практике, но и к стремлению не закрывать полностью двери для возвращения к былым временам, когда Берлин и Москва тесно общались и дружили.

Всякий раз под Новый год сотрудниками полпредства осуществлялась