Медовуха незаметно оплела его мозг ядовитой лозой, источающей в кровь сладкий дурман затмения разума. Старец вещал о непобедимом царстве тьмы, огня и железа, утопающем в зловонном тумане, который можно почуять издалека. Захотелось накатить ещё. Щавель совершил неожиданный для самого себя поступок — воздел длань и громко щёлкнул пальцами.

— И то верно! — одобрил воевода.

Виночерпий засуетился, сохраняя видимость напыщенности. Князя окружила заботой самолично супруга.

— Отведай, милый, — проворковала Улита, — елду на меду.

Княгиня налила в княжеский кубок духмяной медовухи, вывалила в глубокую миску притаившуюся на дне кувшина елду, любовно глянула на князя. Светлейший расправил плечи, поднял кубок.

— За нас с вами! — зычно отвесил он.

— За нас с вами! За нас с вами! — подхватили за общим столом, и понеслось по залу до самого дальнего конца, привычно меняясь в дороге: — И чёрт с ними! И чёрт с ними!

Радушные новгородцы и гости выпили.

Князь навернул смачной елды. Ему сразу захорошело.

— Пей, Лузга, — приказал он. — Последний день в Великом Новгороде. Послезавтра в Орду идёшь. Напейся вдрызг!

— А то, светлейший князь! Мы по обычаю жрём: как мёд, так ложкой, как добро, так половником. Дозволь отпить из твоего кубка?

— Вот уж хрен тебе, — рассмеялся князь. — Из крухана помойного тяпнешь.

— Я тяпну, — согласился Лузга, — что я, не русский человек? Всю жизнь так пьём, привыкли.

Он подставил свою запомоенную кружку виночерпию, который с видом величайшего недовольства наполнил её медовухой.

«Третий тост — не чокаясь», — машинально подумал Щавель, но прикинул, что гости активно пили между тостами, и не стал заморачиваться.

Третью, впрочем, опрокинули молча и, не сговариваясь, все разом. Медовуха шла гладко, била сильно.

— Устроим состязание бардов, — заявил светлейший.

— Рано ты сегодня, — заметила Улита, но князь не слушал:

— Желаю, чтобы все!..

— Ты пей, да Бога разумей! — напомнил Лузга.

— Какого из…? — усмехнулся Щавель.

— Какая те разница, поганый язычник? Тебе что солнце, что колесо, лишь бы круглое.

Княжеская воля явила себя пред честным народом в лице статного дружинника посредь зала.

— Неср-равне-е-енная Агузар! — зычно протянул он.

На его место выскочила гибкая смуглянка с узкими хитрыми глазищами. Повела гузкой, топнула ножкой, зазвенели монисты. Ей подали гитару.

Солнце светит ярко над моею головой.

У моего мужчины встал передо мной.

Откройте двери, эльфы, подползите ко мне.

Вы всё равно, как черви, копошитесь в гнилье.

Нас встреча окрылит.

И вновь, и вновь, и вновь.

Вы будете пищать:

«Что за сука любовь?»

Мужчины в моей жизни!

Мужчины в моей жизни…

Зал притих. Мужчины оторопело слушали.

«Экое чудо! — оценил Щавель. — Ни фига не понять, а все замерли будто примороженные. Светлейший, как всегда, умеет удивить, знатно подготовился. Теперь его победить будет трудно. С бабой кому тягаться…»

— Пляшет и поёт. Во даёт, колба малафейная! — восхитился Лузга.

Танцовщице похлопали. Выпили. Настал черёд гостей. Минуту выжидали, кто первый ответит на вызов князя. Своих бардов привели немногие. Над общим столом выросла пшеничная копна. Двухметровый швед протянул руку к холопскому столу, указал на кого-то, звонко щёлкнул пальцами.

— Ларс!

Вызванный бард оказался упитанным мужичком в зелёной шляпе с пером. Он сноровисто повесил на грудь лютню, забренчал воровато и предательски:

Вот ныне взбирается Вещий Олег

На дикий Кавказ, где укрылся абрек.

Но грозного града руины страшны,

Не ждут там Олега, мы там не нужны.

Ударил, что было дури, по струнам и заблажил истошно:

Тили-тили, трали-вали,

Мы кровищу проливали!

Тарам-пам-пам…

Ларса проводили аплодисментами, но было заметно, что несравненная Агузар осталась несравненной. Припомнив её песнопения, эльфийский купец подал знак своему барду. Из-за холопского стола поднялся тощий весёлый эльф с греческой кифарой. Его заскорузлые уши украшал длинный венчик светлых волос.

Дружинник, объявляющий претендентов, пошептался с ним, вышел на середину зала.

— Движущийся навстречу судьбе менестрель Йа… Иэ… э… Эльтерриэль, чья музыка подобна отзвукам серебряного ветра! — с трудом закончил детина.

— Надо выпить! — сказал князь.

Эльф тронул струны:

Бывает так, бывает,

Никто ты и ничто.

О чём напоминает

Тебе последний чёрт.

А ты и не скучаешь

И вдаль себе идёшь,

Не ведая дороги,

Не слушая нудёж…

Затяжная баллада эльфа позволила слушателям не торопясь опустошить пару кубков, когда, наконец, переливчатая мелодия стала подводить к завершению:

Когда сойдутся звёзды,

Мы встанем в тот же час.

Молитвою все встретят

Пиндец, постигший нас!

Глаза Эльтерриэля закатились, пугая фиолетовыми белками, пасть изрыгнула:

— Ph’nglui mglw’nafh Cthulhu R’lyeh wgah’nagl fhtagn!!!

По спине Щавеля пробежал холодок. Хмель как ветром сдуло.

— Затмение эльфов! — крикнул он, вскакивая и загораживая князя. — Всем творить крестное знамение!

Гости повскакали из-за общака. Кого-то толкнули, нездешним голубоватым светом блеснул нож.

— Стража! — проревел воевода. — Мочи! — И ринулся разнимать.

В трапезную ринулась охрана с заготовленными вёдрами. Сверкнула вода. Свалка рассыпалась, оставив недвижно повалившееся на блюда тело. Кому-то крутили руки. Пара дюжих дружинников уволакивала прочь обезумевшего барда, а он корчился и голосил:

— Wgah’nagl fhtagn! Wgah’nagl fhtagn!

Улита сидела, заткнув уши, дабы не оскверняться эльфийской мерзостью. Благость, исходящая от эльфов, была сравнима с податью Отца Небесного, но также и пакость их превосходила человеческую безмерно.

— Вот, — воевода вернулся, бросил на стол окровавленный скин-ду. — Купец дунайский Штефан. Пронёс под мышкой, дурило.

— Кого зарезал? — спросил князь.

— Доктора Пантелея, — сообщил воевода и почему-то виновато посмотрел на караванщика: — Лепилу твоего.

— Батя, зачем он так? Эльфы же хорошие!