— Спасибо, господин доктор!

По дороге домой впадаю в отчаяние. Мне же нужно что-то сказать домашним! Нехорошо будет, если без предупреждения исчезну из дома на несколько дней. А что наплести? Если скажу, что иду в больницу, тут сразу начнется. Можно сказать… например, что еду к… а к кому тогда я еду? К брату отца в Стенде? Да, сначала придется соврать маме, потом просить дядю, чтобы и он соврал маме. К тому же, он наверняка захочет узнать, что за причина на самом деле. И вообще, лет десять у него не был и тут вдруг… К тому же, как я с ним свяжусь, у него же нет телефона. Нет, не годится, лучше скажу, как есть. Как в детстве, когда учитель арифметики влепил первую пару. Ух, как тогда было! Мне стало так стыдно, что я решил стереть оценку. Ничего хорошего не вышло, бумага протерлась. Тогда выдрал проклятый лист, но стало выглядеть еще подозрительнее.

Что поделать, выбросил всю тетрадку в дырку туалета и, взвалив себе на душу порядочный камень, побрел домой. Решил сказать, что тетрадка запропастилась неизвестно где. Пришел мрачнее тучи, мама уже по моему виду поняла, что с мальчиком не все в порядке. Приложила ладонь ко лбу, уж не заболел ли, но температуры нет. Стала донимать вопросами про школьные дела, а я плел свои сказки, пока не сорвался и не начал реветь. И тогда, неожиданно для самого себя, сознался. Слезы еще капали, но тяжесть из груди ушла, и стало так легко, невыразимо легко. В тот момент в моем детском сознании оформилось забавное откровение — нужно говорить все, как есть на самом деле! Конечно, жизнь для правды не слишком приспособлена, но порой все-таки можно. Зато на сердце будет спокойно. Отчего с годами это важное открытие подзабылось?

Все еще немного нервничаю, но уже куда увереннее поднимаюсь на порог дома.

— Мама, я на несколько дней лягу в больницу.

— Ах ты Боже мой! Ты болен? — в глазах матери метнулась тревога. Этого взгляда я боюсь больше всего.

— Нет, нет! Полностью здоров, только требуется маленькая гигиеническая операция. Давно уже надо было, но как-то…

— Почему я ничего не знаю?

— Потому что я ничего не рассказывал. Чисто мужское дело, не хотел тебе голову морочить.

— Ну и? Я же твоя мать.

— Хорошо, если тебе так важно, скажу, — делаю паузу. Про себя надеюсь, что она отстанет, но нет.

— Ну, так говори!

— Мне нужно сделать обрезание, — рублю ладонью воздух перед брюками.

— Что? — мама выглядит смущенной. — То есть как? Как у иудеев?

— Да что вы все с этими иудеями? Как будто им принадлежит монополия. Я же говорю — у меня там в одном месте слишком узко, поэтому немножко… ну, немножко нужно обрезать. Все, больше ничего не скажу. Если хочешь знать детали, спрашивай Вольфганга.

Мне кажется, что мамины щеки порозовели. Ну и хорошо, сколько можно терзать.

— Ах, так… кажется, начинаю понимать. Ну… раз нужно, значит, нужно. Поэтому у тебя девушки… — она осекается.

Тут уже краснею я.

Если б не эта грозная сестра, можно сказать, что в больнице все шло как по маслу. После встречи с врачом и размещения в палате у моей кровати появилась она. Плотная, средних лет, с ножницами, бритвой и небольшим зеркальцем в руках.

— Молодой человек, вам нужно там все как следует сбрить, чтобы к операции ни одного волоска не осталось, — она кладет инструменты на тумбочку.

Мое лицо, видимо, выражает такое непонимание, что она не мешкая добавляет еще кое-что. Уже гораздо более суровым тоном.

— Я проверю. Если что-то будет не так, я лично займусь вами.

Невольно представляю себе, как она это делает, и мой желудок покрывается гусиной кожей. Будь сестричка молодой и красивой, я, может, и сам попросил бы помочь, но не эту. У меня даже возникли подозрения, что она тут и топчется только для того, чтобы при первой возможности хватать за одно место таких молодых парней, как я. Хорошо, если она только до плоти охоча, а вот если еще получает удовольствие от страданий других, тогда мне конец.

— Ванная комната в конце коридора, — уходя, говорит она.

Ничего такого в жизни не делал. Так неудобно, что кажется — да лучше бы эта крепкая тетка сама все сделала. Это тебе не щетина на подбородке, требуется куда больше внимания и времени, но, в конце концов, зеркальце показывает, что процедура закончилась вполне приемлемо. Кожа, правда, горит, а никакого одеколона или крема я с собой не взял.

По пути из ванной вижу, что она сидит в сестринской. Не хочется, но нужно зайти и отдать доверенные мне инструменты.

— А, уже готово. Ну, спускай штаны!

От такого зычного голоса мне кажется, что я опять попал в армию. Как дисциплинированный солдат, недолго думая, выполняю распоряжение, даже не покраснев. Она осматривает обработанное место, пока я смотрю в окно.

— Хорошо постарался, — похвалы от нее я не ожидал. Сестра берет со стола коричневую баночку и протягивает мне. — Вот, помажь, чтобы не было воспаления.

Начинаю скручивать крышку баночки, чтобы помазать чувствительные места, но она меня останавливает.

— Иди-ка ты куда-нибудь, мне уже надоело смотреть на ваши краники. За мазью зайду потом, в палату.

Ха! Так и подмывало крикнуть: «Да за то, что вы пялитесь на краники, вам деньги платят!», но взял себя в руки, натянул штаны и ушел.

На следующее утро — операция. В области бедер — наркотическая нечувствительность, зато голова работает. Вижу перед собой натянутый над животом полуметровый кусок белой ткани, за которым, склонившись, работает доктор. Чувствую, как он там ковыряется, но боли нет.

В какой-то момент засыпаю, ничего не помню, а просыпаюсь уже в кровати. Однако, болит! Один из моих соседей по палате, который явно разбирается что к чему, выходит в коридор и зовет — он проснулся! Приходит сестричка, куда симпатичнее той первой, и всаживает мне укол.

— Это обезболивающее, — сообщает она и уходит.

Освободившись от маленькой и мешающей полоски кожи, чувствую себя как-то странно. Душевный подъем и смущение одновременно. Я все тот же, но какой-то другой. Заживая, побаливает, но это уже мелочь.

Проходит месяц, а я уже и не помню, что когда-то меня было чуточку больше. Ну, девушки, держитесь…

Не умеет вести себя на улице

X. Добелис с улицы Тикло 22, будучи пьяным, дерзил на улице солдатам