— Нет, Коля, тебе пора кончать истязать себя. Получается, что всем, кто пошел на войну, нужно повеситься на первом же суку.

— Тебе легко говорить… но ты даже не представляешь, как это сковывает и ум, и тело.

— Ну, прости. Конечно, я не могу… не испытал такое.

— В том-то и дело, — Коля сжимает кулаки и грозит в потолок. Он порядком набрался. — Знал бы ты, как все поганят эти руки убийцы.

— Что поганят? Я ничего не заметил. Да лучше тебя в Торнякалнсе… и не только тут. На всю Пардаугаву лучше грунтовщика не найти. Да что там говорить, ты и сам знаешь.

— Ну, Матынь, хорош’ врать так безбожно, я ж не только о работе, — он скорчил рот, неприятно усмехнувшись. — О женщинах. О бабах я толкую. Ты ее раздеваешь и ласкаешь, телом прикасаешься, и тут вдруг вспоминаешь про свои руки, и хана. Все вдрызг, и ты от стыда готов сквозь койку провалиться. Из-за этих проклятущих рук ни хрена не выходит.

— И у меня тоже… — я так увлекся, что как-то бездумно вырвались слова, которыми я никому никогда бы и не обмолвился. — Я хотел сказать, что не из-за рук у тебя не выходит, все дело в башке… — стараюсь сменить неприятную тему, но не удается.

— Это-то понятно, а что у тебя там не выходит? — с Колиного лица разом исчезает вся скорбь, и его глаза удивленно буравят меня.

Вот невезуха. Отвлек его от грустных мыслей, да сам того не желая оказался на извилистой дорожке своей тайны. Уж как ни старался поглубже ее упрятать, каких только укрытий ни городил, препятствий всяких, а тут — на тебе.

— Парень — картинка, девки в очередь стоять должны… хотя, — Коля поворачивает голову набок и прикусывает зубами нижнюю губу. — А если вспомнить, так я и в самом деле ни одной милашки с тобой не заметил. Да и не рассказывал ты ничего… — пока я думаю, как выкарабкаться из неловкой ситуации, мастер идет в лобовую атаку. — Так чё там не так?

— Ай, да что там… У тебя своих заморочек хватает, куда еще мне с моими.

— В самый раз. Узнаю о твоих печалях, может, и мои немного поутихнут, — Николай грустно улыбается глазами. — Как там говорят — не было бы счастья, да несчастье помогло… Разделенное горе — это уже половина горя. Я тебе свое расстелил, как скатерть, теперь твоя очередь.

Все не решаюсь, но Коля уже порядком пьян и не обходится без сальностей.

— Ну, что там у тебя? Слишком маленький? Или что там, кривой, что ли? Ну, ладно, ладно, я не хочу тебя обидеть… — заметив мой угрюмый взгляд, он умолкает, но лишь на мгновение. — Может, и тебе, как и мне, плохие воспоминания мешают встать с полшестого на десять?

— Да нет. У меня, как это сказать, проблема механическая. Думаю, похуже, чем у тебя. На твоем месте я бы в два счета с головой разобрался…

— Ха! Да будь ты на моем месте, не махал бы тут руками, а сидел бы маленький и черненький, — в Колиных глазах появляется раздражение.

— Прости, я только хотел сказать, что теперь есть всякие приемы, как избавиться от черных мыслей. Гипноз, внушение…

— Такты будешь говорить?

— Да, да… ну… у меня на конце так узко, что не получается оттянуть как надо, — наконец смог выдавить. — Очень больно… нет, так-то не болит… но понимаешь, если с девчонкой, то, хочешь-не хочешь, но надо же оттянуть… и тогда так больно, что никакой мочи, какие уж тут забавы. Девчонка хихикает, а мне так стыдно… Это что — навсегда, что ли? — похоже, и мне водка промыла все пробки в мозгу, раз уж меня прорвало. Смотрю на Николая, а он странно морщит губы. — За что мне такое, Коля?

— Матис?

— А?

— Ты можешь снять штаны и показать?

Вопрос настолько неожиданный, что я краснею. От кого-кого, а от Коли я такого не ожидал.

— Ты что — мужика стесняешься?

— Нет… ну, как-то…

— Да я же ничего тебе не сделаю, только гляну.

Так что — снимать штаны и показать Коле свою беду? В самом бредовом сне мне бы такой стыд не привиделся.

— Представь себе, что я доктор.

— Хорошо, только, чур, — не изгаляться.

— Когда это я над тобой изгалялся? Даже, когда ты еще мел от гипса не отличал и всякой фигней занимался, я и то ни разу…

— Ну, хорошо.

Героически расстегиваю брюки и вынимаю свое достоинство пред Колины очи. Он бросает короткий взгляд и расцветает в улыбке, как майская роза. Ничего не понимаю.

— Оттяни чутка! Ну, сколько получится.

Мой лоб покрывается потом, как будто я поднял большой мешок мела.

— Все ясно, застегивай! — Коля махнул рукой.

— Ну, видел? Чего лыбишься?

— Да я ничего. Нужно быстро обрезать, и дело с концом! — он пытается быть серьезным. — Ну, поболит немножко, зато потом — никаких проблем.

— Ничего себе! Я как дурак поверил, что не будешь издеваться, — злость унижения просто капает из меня, как жидкая краска с кисточки. — Знаешь что, бери тесак и руби себе свой на здоровье. И тоже никаких проблем не будет, ведь так?

— Сынок, полегче на поворотах! — Коля продолжает улыбаться. — Ты и вправду балбес? Не всю же пушку нужно отрубить, а только шкурку отрезать. Обычная операция. Обрезание, слыхал?

Замешательство не проходит, но причина изменилась. Начинаю что-то смутно понимать, становится неловко от того, что сейчас, не вникнув в Колины слова, так некрасиво набросился на него.

— Слыхал, но так это же, мне кажется, только у евреев?

— Почему только? Тебе тоже нужно.

— Ну и что, я тогда буду как еврей?

— Делов-то! Что тебе важнее, хочешь дальше мучиться?

— Нет.

— Ну, тогда тебе нужно идти к доктору, что краниками занимается, или как их там называют… Я у одного как-то ремонт делал… как его, бишь, звали… — Коля пытается вспомнить. — Минц! Да, Минц, он работал в еврейской больнице, в Московском форштадте… «Бикур холим»[11]? Так, кажется, эта больница называется. Можешь туда. У них обрежут по всем правилам.

— Ты думаешь? А там не-евреев вообще принимают?

— Вот не знаю… Вспомнил! Уролог! — вот как этих пись-врачей называют.

— Нужно подумать… А, может, в амбулатории, что на Алтонавас,[12]спросить?

— Тоже можно попробовать.

— Да… только…

— Что — только?

— Ну… стыдно как-то.

— Бог мой! Может, ты книжек умных и начитался, может, в них даже и понял что-то и выучился чему-то, но, прости меня и не обижайся, ты все равно ведешь себя — как