и одновременное возникновение идеала цивилизирования и ассимиляции отнюдь не были само собой разумеющимися. Но почему возникла эта особая связь в российском случае? И что именно понималось под ассимиляцией в российском государстве? В какой степени уже с начала XVIII века по аналогии с дискурсами и практиками франкизации XVII века можно было говорить о дискурсах и практиках русификации? Обобщение отдельных выводов, полученных в процессе исследования, позволяет рассмотреть важный вопрос об отношении между Российской империей и зарождающейся идеей о российском национальном государстве в XVIII веке.

По аналогии с трактовкой терминов «империя» и «колониализм», термин «русификация» в данной работе также применяется не как нормативное понятие. Джон Кип, Ф. Старр и Эдвард Тейден в 1980‐х годах сумели доказать, что в научных исследованиях неприменимо преобладавшее в то время политически ангажированное понимание русификации финских, еврейских и польских эмигрантов[1572]. С тех пор как было осуществлено аналитическое разграничение между разными значениями понятия «русификация» — как понятия из источников, как понятия научного познания и как понятия политической агитации, — с точки зрения исторического исследования не остается сомнений в том, что о «русификации» как о систематической и всесторонне спланированной «национальной политике» российского правительства, которая сопровождалась грубым физическим подавлением и преследовала цель навязать меньшинствам свою культурную гегемонию, ни в отношении XIX, ни тем более в отношении XVIII века говорить не приходится[1573].

Исторические исследования последних десятилетий неоднократно подчеркивали дифференцированный характер этого явления и многоплановость его семантики[1574]. После того как Э. Тейден провел дифференциацию, разграничив «незапланированную», «административную» и «культурную» русификацию, А. И. Миллер указал на сложности, связанные с таким чрезмерным расширением понятия.[1575]. Итак, понимание русификации, лежащее в основе данной работы, основывается на мнении Миллера: применение понятия «русификация» ограничивается исключительно теми действиями и стратегиями, которые содержали стремление фактически сделать кого-либо «русским» и таким образом заставить его слиться с собственным населением[1576]. В триаде Э. Тейдена это соответствует понятию «культурная русификация» и может быть передано как «активное ассимилирование».

«Незапланированная русификация» Тейдена в дальнейшем будет обозначаться как «добровольное ассимилирование» в смысле результата культурного взаимодействия без сопутствующих государственных мер. Концепт «административной русификации» Тейдена понимается как основанная на принципах камерализма стратегия расширения государства, цель которой состояла в объединении пограничных территорий империи с центром державы на правовом и институциональном уровнях исключительно для того, чтобы установить господство, которое базируется на единых законах и правилах, содействовать созданию общеимперской бюрократии и иметь возможность использовать единый язык в управлении губерниями в качестве языка-посредника (lingua franca)[1577].

При этом столь важная для XIX и XX веков дифференциация терминов обрусѣние («становление русским») или обрусѣть («стать русским»), с одной стороны, и обрусение («делание русским») или обрусить («сделать русским», «русифицировать»), с другой, для XVIII века не играет никакой роли по той причине, что в источниках того времени использовался исключительно глагол обрусѣть, или обрусеть (то есть «стать русским»)[1578]. Однако, как уже показали отдельные результаты работы, на основании использования непереходного глагола неверно делать вывод о том, что ассимиляция в XVIII веке происходила исключительно незапланированно или добровольно и что, следовательно, не существовало ни стратегии ассимилирования, ни тем более политики русификации со стороны имперской элиты[1579]. Скорее результаты работы требуют модификации прежних предположений о началах первых стратегий и практик русификации по отношению к нехристианским этническим группам на юге и востоке державы.

Но что российская имперская элита вообще понимала под выражениями «обрусеть» или «обрусить»?[1580] Первая проблема при поиске ответа возникает в связи с разграничением понятий «россиянин» и «русский». Многие представители российской имперской элиты сами происходили не из русских семей, а имели, например, татарское или лифляндское происхождение. Можно предположить, что, учитывая объединяющую их всех близость к одной социальной и культурной среде, а также их совместную службу на благо царя и его правительства, это не считалось проблемой[1581]. Так, все высшие должностные лица происходили из дворянства или были возведены в дворянское достоинство, владели несколькими языками и либо всегда исповедовали христианство, либо перешли в него не позднее начала срока своей службы. Поэтому можно предположить, что для задачи «русификации» доселе «нецивилизированных» нерусских считалось в принципе достаточным, если кто-то становился «россиянином»[1582].

Каковы были минимальные требования для этого? Центральное значение на протяжении всего столетия сохраняли признание происходящего из XVI века династического имперского патриотизма с концептом самодержавия (включая представление, что царь и его династия царствуют «божией милостью»), представление о территориальном единстве империи и православной вере как доминирующей религии державы[1583]. Кроме того, в первой половине XVIII века обращение в русскую православную религию, соблюдение православных праздников и традиций, а также владение русским языком представляли собой существенные признаки, но в то же время никогда не считались абсолютными. Как показала данная работа, начиная с 1730‐х годов критерий оседлости и земледелия превратился в еще одну характеристику, которая с середины XVIII века, бесспорно, стала важнейшим аспектом для имперской элиты. Владение как письменным, так и устным русским языком, адаптация к российским манерам, употребление в пищу хлеба (и других зерновых продуктов), присвоение русских имен собственным детям и, наконец, браки с членами русских семей являлись дополнительными, но в то же время не обязательными факторами.

Как в российской державе, если вернуться к первоначальному вопросу, возникла связь между намерениями цивилизирования и ассимилирования, которая отнюдь не была самоочевидной? Как показывают рассуждения о возникновении парадигмы цивилизованности, из намерений Петра I по «цивилизированию» населения Российской империи де-факто возникли две стратегии: одно «цивилизирование» было направлено на русское и аккультурированное русское население и особенно на собственную элиту («самоцивилизирование»), другое — на иноземцев, как называли нехристианских подданных державы в начале XVIII века. Даже если политика цивилизирования Петра I выражалась преимущественно в кампании по христианизации (и, таким образом, стремилась привести к русской православной вере, к православным традициям и к русской грамотности) и расширялась его последовательницами за счет тех стратегий цивилизирования, которые, как, например, кампания по введению оседлости и хлебопашества, также соответствовали российскому образу жизни, все эти цели теоретически все еще могли быть выражением политики, ориентированной исключительно на цивилизирование. Они еще не обязательно должны были означать, что с их помощью предполагалась ассимиляция и, следовательно, смешение нерусского населения юга и востока с российским населением.

Более глубокие причины того, что по крайней мере в среднесрочной и долгосрочной перспективе только уподобление образу жизни и по возможности еще смешение с российским населением рассматривались в качестве стандарта для дискурса цивилизирования XVIII века, кроются в ранней истории империи. Они заключаются в том, каким образом