превосходила все другие практики лоялизации и «цивилизирования» местных элит, поездки с целью принесения присяги на верность по случаю церемоний коронации и аудиенции при дворе для приема делегаций коренных народов также имели важное значение. Эти практики по укреплению лояльности были введены во времена правления Анны Иоанновны и Елизаветы Петровны, но систематически расширялись только при Екатерине II. Они свидетельствуют о неуклонно растущем осознании того, что, во-первых, правление осуществляется над различными этническими группами, а во-вторых, что с помощью соответствующей культуры господства нужно стремиться привлечь коренные элиты в центр державы. Публичная репрезентация имперского многообразия возникло лишь при Екатерине II. Она выразилась, в частности, в том, что торжества по случаю принятия новых этнических групп в царское подданство происходили теперь при императорском дворе в Санкт-Петербурге.

Тезис Р. Уортмана, согласно которому нововведения следует рассматривать как следствие растущего территориального сознания, требует существенного дополнения[1563]: уже для царской администрации при Анне Иоанновне и Елизавете Петровне нововведения были, кроме того, еще и следствием роста цивилизаторской активности. Вероятно, для Екатерины II воспитательный компонент по сравнению с ростом территориального сознания играл еще более важную роль. Во всяком случае, основы для усилий по цивилизированию, которые в XIX веке были продолжены с еще большим размахом в виде поездок нерусских подданных в столицу и к царскому двору, были заложены уже в XVIII веке.

Однако прежде всего культура даров, поездки с целью принесения присяги и приемы делегаций как в XVIII, так и XIX веке, по сути, берут начало в одной и той же концепции российского понимания господства и подданства, зародившейся в Средневековье. В соответствии с ней основное внимание уделялось не взаимным правам и обязанностям: центральное место занимало беспрекословное подчинение подданных правителю, оказывающему милости или налагающему опалу и имеющему неограниченную власть. Однако, в долгосрочной перспективе власть правителя над нерусскими подданными на востоке и юге была устройчивой только в том случае, если за наделением милостью следовал дар.

5. ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Как результаты анализа российского имперского господства в XVIII веке могут быть включены в сравнительные исследования империй и колониализма? Подтверждается ли звучащее время от времени мнение, согласно которому преимущественно континентальная Российская империя со своим инклюзивным пониманием государства и империи пошла путем, который нельзя сравнить ни с одним из путей европейских заморских империй?[1564] Ответ на этот вопрос станет основой для заключительных рассуждений о специфике российского имперского господства.

На самом деле не может быть и речи об эксклюзивном «особом пути» российского государства в XVIII веке: дискурсы и практики цивилизирования, аккультурации и ассимилирования обнаруживают многочисленные параллели с образом мышления и с поведением других европейских колониальных держав[1565]. В то же время оказывается, что в области различий линии проходят не где-то между российской державой, с одной стороны, и всеми другими европейскими империями, с другой. Скорее в вопросе политики цивилизирования и ассимилирования европейские державы можно примерно отнести к четырем категориям[1566].

В первом типе, как, например, в случае Франции, в Новом Свете уже до XVIII века развивалась как политика цивилизирования, так и политика ассимилирования. Правда, неудача в Новой Франции (Канаде) и тех и других усилий еще в XVII веке привела к отказу от этой политики. Однако часть французской колониальной элиты использовала просветительский нарратив прогресса, чтобы в XVIII веке вернуться к прежнему идеалу ассимилирования, теперь в рамках ранее неизвестного универсалистского нарратива[1567]. Другие империи, такие как Испания и Португалия (второй тип), хотя до XVIII века уже разработали политику цивилизирования, однако еще не стремились к ассимилированию коренных жителей имперских окраин[1568]. Здесь только в конце XVIII века стали использоваться нарративы Просвещения, чтобы связать прежнюю проводимую исключительно миссионерами политику цивилизирования с концептами, вытекающими из идеи прогресса и направленными на ассимилирование.

Российская держава относится к третьему типу империй, которые до XVIII века не проводили ни политику цивилизирования, ни политику ассимилирования. Только восприятие раннепросветительских дискурсов привело как к выработке стратегий цивилизирования, так и к началу ассимиляционного дискурса, которые во многих местах, хотя и не систематически и не повсеместно, также находили отражение в практике российской элиты. Великобритания относится к четвертому типу великих европейских империй, где рецепция просветительских нарративов только к концу XVIII века привела к тому, что были разработаны стратегии цивилизирования, которые впоследствии также перешли в политику цивилизирования[1569]. Однако в отличие от имперских элит остальных великих европейских империй, британская элита в течение XVIII века ни разу не задумывалась о том, чтобы сочетать свою миссию цивилизирования с политикой аккультурирования или даже ассимилирования[1570].

Итак, если не существовало «европейской нормы» для ответа на вопрос о том, имели ли колониальные державы в XVIII веке намерения цивилизирования и ассимилирования, и если да, то с какого времени, и если случай Российской империи скорее можно назвать одним из различных европейских вариантов, то возникает вопрос, в чем состояла российская специфика. Приведенные ниже основные результаты работы призваны ответить на вопрос, где зародилась российская идея ассимиляции, в каких отношениях она находилась с российским стремлением к цивилизированию, какие изменения претерпели как концепции, так и практики политики ассимилирования и цивилизирования в течение XVIII века и почему от обеих концепций так долго не отказывались — по меньшей мере на дискурсивном уровне.

Как в случае французского господства в Новой Франции, так и в случае Российской империи происхождение идеи цивилизирования иных народов тесно переплеталось с мыслью о самоцивилизировании. В случае Франции со времен гуманизма часть элиты пришла к выводу, что французы являются потомками галлов и, таким образом, сами когда-то были варварами, которых цивилизировали римляне. Из аргументации следовало, что лишь подражание Античности дало французам возможность снова наверстать упущенное, вновь цивилизироваться. Наряду с самоцивилизированием, которое все еще рассматривалось как нечто необходимое и в традиции которого видели себя philosophes Просвещения, они рассматривали заокеанские страны как шанс пойти по стопам Рима и компенсировать свой прежний невыгодный статус, оказывая, как французы, цивилизирующее воздействие на «еще совершенно дикие» народы[1571]. Схожим образом в случае российского государства цивилизирование других стало результатом нового притязания Петра I на то, что жители его собственной страны принадлежат к группе «цивилизированных народов». Этот новый статус среди прочего выражался в убеждении, что держава имеет возможность, право или даже обязанность цивилизировать Других, которые еще не относятся к этой группе. И как в случае Новой Франции, политика цивилизирования с самого начала была связана с идеалом ассимиляции.

В то же время, если взглянуть на Испанскую и Португальскую империи, можно увидеть, что связь