Две изящные руки накрыли мои плечи шерстяной накидкой.

— Господь не оставит вас своей милостью, Элеонора.

Голубые глаза Аделаиды сияли в свете свечей. Она все еще сидела рядом, когда солнце уже давно скрылось за горизонтом, когда колокол пробил полночь и до тех самых пор, пока не забрезжил рассвет; когда головокружение опять стало мучить меня, она давала мне питье и растирала мои ледяные руки. Три дня эта девочка, ставшая графиней Зассенбергской, была со мной в часовне, читала псалмы, осеняла себя крестом и своим присутствием согревала мою превратившуюся в ледяную глыбу душу. Ее слезы были моими слезами, ее траур — моим трауром.

Я же сидела совсем близко около своей сестры и старалась запечатлеть в памяти ее посмертные черты, неподвижно, пристально вглядываясь в родное лицо, обвиняя в ее смерти все силы мира.

* * *

Погребение было назначено на среду, на третий день после смерти. По желанию моего отца сестру должны были похоронить рядом с умершей графиней. Последним желанием матери было найти свое упокоение не в часовне замка, а в церкви того аббатства, которому она при жизни делала значительные пожертвования. Фулко не мог похоронить ее в приделе церкви, на такое погребение имел право один только граф. Но там, где она покоилась сейчас, она была даже ближе к Господу.

После большого пожара монастырскую церковь снесли, а во дворе поспешно была сооружена небольшая деревянная церковь, в которой должны были проходить богослужения, пока не будет построено новое здание. До захоронений огонь не добрался, так что погребение наметили именно там. В день смерти Эмилии отец обговорил все формальности со своим племянником: наметил место погребения и наряду с щедрыми денежными пожертвованиями заказал необходимое количество служб за упокой души. Даже при полной убежденности в том, что Эмилия сразу попадет на небо, юная и невинная, службы о ее упокоении не помешали бы. Так считали и священник, и те, кто распоряжался деньгами.

На третью ночь я заснула в часовне. Уронив голову и руки на ложе Эмилии, я не могла противостоять больше сильному желанию закрыть глаза. Во сне ко мне приходили кошмарные духи смерти и черви подземного мира, а таинственная тень, которая всегда преследовала меня и которую я никогда не узнавала, волновала меня настолько, что я, вскрикивая, просыпалась. Кровь потекла по пальцам моей руки, которой я так сильно скала амулет, что порезала его краями кожу. Горничные Аделаиды испуганно зашептались, я услышала что-то вроде «сатаной одержимая» и «он мстит ей». Меня отвели в башню, и я уже не сопротивлялась.

Майя хотела накормить меня молочной кашей, но я только попила воды, воспротивившись ее намерениям. Аделаида подошла ко мне.

— Где же вы возьмете силы пережить все это? Что сможет сделать вас сильной?

Я приоткрыла свое лицо, рассматривая ее. Даже после всех напряженных дней, которые она провела рядом, щеки ее были покрыты румянцем, а глаза блестели. Отдавая золотом, косы спадали на узкую спину и забавно завивались на кончиках, перехваченных лентами. По сердцу моему пробежал теплый ветерок.

— Любовь, — услышала я свой голос. — Любовь даст мне силы.

* * *

На кухне готовились к поминкам. Пекли хлеб и варили огромный котел каши для гостей из деревни. Во дворе замка вновь раздалось хрюканье трех свиней, предназначенных для жарки на решетке. Как только взошло солнце, батраки пронесли через двор столы и открыли ворота зала. Один из них принес древесину для розжига огня, чтобы обогреть помещение, которое на протяжении нескольких дней не было надобности топить. Вход в зал казался мрачным, как склеп. В солнечных лучах поднимались столбы пыли, но до этого никому не было дела.

Я примостилась на подоконнике и в промежутке между бодрствованием и сном смотрела на то, что происходило там, внизу. Майя бежала по двору с перекинутыми через руку платьями. Вчера несколько часов кряду она занималась тем, что проветривала и приводила в порядок траурную одежду, чистя ее щеткой. Каждому провожающему усопшую в последний путь хотелось выглядеть наилучшим образом.

Щелкнул дверной замок, вошла Майя, положила на сундук мое платье и, не говоря ни слова, тут же исчезла.

Стянув через голову свое платье, я немного погрелась на солнышке. Передо мной пронеслись обрывочные воспоминания о купании в теплой воде и благоухающих эссенциях. Я потянулась. Застежки железного пояса заскрежетали. В двух местах появилась ржавчина, и в том месте, где пояс несколько дней назад жал особенно, появился гной. Вздохнув, я потянулась за платьем.

Спускаться вниз, идти на службу в аббатство, предавать холодной земле тело Эмилии — я повернулась, отодвинула занавес — кровать была пустой. Никто больше не лежал на ней, никто не считал звезды на балдахине по своим пальцам на руке. И это не сон, это явь. Я присела на кровать, с трудом преодолевая головокружение. Эмилия. Эмилия.

Все во мне окаменело. Слезы хрусталиками застыли в глазах. И ничто не волновало меня. За одну-единственную ночь я лишилась всех человеческих чувств.

Занавес пах ладаном. Я обвела пальцем контур одной из звезд. Взглянула на свое запястье. Многочисленные шрамы и струпья, которые я все время сдирала, обвивал кожаный ремень, несколько раз обмотанный вокруг руки. Майя думала, что каждый узел был обозначением прочитанного псалма. Если бы все это было так…

Аделаида вмешалась в спор, произошедший внизу, на улице. Ее нежный голосок срывался от негодования, и я слышала, как кто-то над этим захихикал.

— Господи, пошли мне долготерпение, — как обычно, прошептала она, когда замечала, что ее не принимают всерьез.

Я натянула платье через голову и стала возиться с застежками на поясе. Концы пояса едва сходились. Я втянула живот.

— Терпение. Терпение.

Я сделала глубокий вдох, и пояс застегнулся, больно врезавшись в талию. Когда я в последний раз носила платье? В феврале, на первой неделе Великого поста, когда был найден мертвым, с размозженной лошадиным копытом головой верховный шталмейстер. Я сглотнула. Слишком узко. Для июля уж слишком.

Дрожащими пальцами я освободила застежки. Руками провела по животу, ощупала острый край железных оков, почувствовав под ними тепло, и все поняла…

— Всемогущий.

Месячные. Сколько времени их уже не было у меня? Кровотечение, которое отравляло мое существование, боль в низу живота, вызывавшая у меня плохое настроение, дискомфорт — ничего подобного давно не было, а вместо этого тошнота. Задыхаясь, я схватилась за горло. Перед глазами почернело…

— О Боже, пусть будет не так, прошу, прошу, только не со мной…

Я лихорадочно попыталась вновь застегнуть пояс, но не смогла. Я присела на скамейку. Мысли путались в голове. Строгий пост. Телесные наказания, бессонница. «Так как рука твоя денно и нощно тяжестью лежала на мне, иссушая сок мой…» А если это было волей Божьей — иссушить меня? И я сразу поняла, что обманываюсь в этой надежде. Но как мог допустить Господь, что теперь я ношу в себе ту проклятую ночь, ребенка — плод мести и силы? Это вконец разобьет миф о моей невинности…