— Ты не испугалась кометы?

— Конечно, испугалась! Стало так темно, будто дикие звери собрались все вместе, хотя их и не было видно, а потом возникла эта издающая свечение, светлая, таинственно летящая звезда. Она тихо пересекла небо… ты даже не сможешь себе это представить. Но… но я… — Я сглотнула, прикусив губы. — Я была не одна.

Эмилия долго молчала, и я уже было подумала, что она уснула.

— Элеонора?

— Гмм?

— Элеонора… он целовал тебя? В лесу, когда вы были совсем одни? Целовал? — Глаза ее блестели, но, возможно, причиной этому был жар. — Он целовал тебя?

Я закрыла глаза и сжала под одеялом руки в кулаки. Меня охватил озноб. Белые зубы, твердые губы, вкус аниса на языке… Анис. Тассиа любил жевать семена аниса и давал их ему. Мои руки и ноги покрылись гусиной кожей, тело мое напряглось. Белые зубы, голубые глаза. Я вновь почувствовала на своем лице его губы, нежные, как перо. Изо всех сил сдерживая себя, я на мгновение опять погрузилась в воспоминания…

— Скажи же, целовал?

Я посмотрела на нее долгим взглядом, а потом утвердительно кивнула:

— Да. Да. Он поцеловал меня.

— О, Элеонора. — Она села на кровати и взяла меня за руку. — Расскажи мне, как это было. На что похож поцелуй? На медовую конфету?

Я невольно рассмеялась.

— Нет. Никакая не медовая конфета. Может, немного похож на…

— Ну, на что же? Я не знаю ничего слаще меда. Так как же?

Я схватила кожаный ремень, словно он поможет сохранить мне выдержку. Вспомни.

— Поцелуй… это как…

Бог мой, я заплакала. Поцелуй — это слезы, судорожные глотки, огонь, словно стрела, пронзающая тело в поисках цели, боль, дурная и прекрасная одновременно… И вдруг… вдруг вновь возникло ощущение, будто кто-то с силой затягивал на моей шее веревку, и мне уже невозможно было дышать. И пусть будет, что будет. Просто перестать сопротивляться, упасть.

Я собралась с духом.

— Поцелуй похож на восход солнца, Эмилия. Когда солнце просвечивает сквозь облака, окрашивая все небо в красный цвет, и когда зарождается во всей своей свежести новый день. Тогда дышат полной грудью, как только что появившийся на свет человек. Но… немножко ты думаешь и о том, что твоя жизнь, похоже, закончена.

— Почему?

— Не знаю. Это потрясает тебя, и тебе кажется, что от тебя почти ничего не остается… как во сне, а ты все никак не можешь проснуться. Так странно…

Не отрываясь, смотрела я на поверхность одеяла. Эмилия опять легла. На некоторое время в комнате стало тихо-тихо. Снизу в нашу комнату прорывалась болтовня девушек-служанок Аделаиды, и можно даже было слышать жужжание веретен, под которое они рассказывали свои леденящие душу истории.

— Поцелуй — это как смерть?

— Небо… Эмилия, нет, я так не думаю! — в испуге вскричала я.

Она спокойно убрала волосы со лба и стала рассматривать звезды, вышитые на балдахине.

— Я мечтаю о том, что когда-нибудь хоть раз смогу поцеловаться. Всего один только раз, — проговорила она.

Только Он — твердыня моя, спасение мое, убежище мое; не поколеблюсь более.

(Псалтирь 61,3)

Силы Эмилии убывали день ото дня. Она увядала, как цветок летом. Сначала с ее лица пропали все краски, а потом исчезли и силы. Мы еще несколько дней провели в саду, где она спала на солнышке, а я часами находилась рядом, дежурила возле ее кресла, поигрывая своим кожаным ремнем. Мысли мои были неспокойны, уносясь через стены замка ввысь, в летнее небо, и терялись там в облаках. Иногда с нами сидел господин фон Кухенгейм, демонстрировал свою мантию или просто болтал. Мне не удавалось совладать со своим мятежным духом и следить за его разговором; в большинстве случаев я, ничего не понимая, молча смотрела на него, заставляя тем самым своих горничных удивляться и хихикать украдкой. Эмилия терпеть не могла рыцаря и всякий раз прикидывалась спящей.

Однажды с яблони, под которой стояло ее кресло, упало несколько соцветий. Словно снежинки, они парили в воздухе, падали на волосы Эмилии, а потом нежно и холодно целовали ее лицо, прежде чем упасть на одеяло.

На следующий день с дерева облетели все цветы, а на одной ветви полдня, не двигаясь, просидела черная ворона. Гизелла опустилась на колени, крестясь, клялась всеми святыми не пить более вина ни капли, но даже и это не воспрепятствовало ухудшению здоровья Эмилии.

Мы правильно истолковали зловещее предзнаменование: мучительный кашель раздавался в башне. Ночи напролет я просиживала у ее кровати, заваривая настойки из рожкового клевера, шандра и меда, держала плевательницу и гладила ее руку. Когда она после понижения температуры лежала на простынях вся в поту, я обмывала ее лавандовой водой и меняла белье. Девушки из свиты Аделаиды постоянно предлагали свою помощь, но я, кроме Нафтали и своих горничных, никого не хотела видеть подле моей сестры. Почти все успокоительное средство, которое принес Нафтали, исчезло в глотке Гизеллы, а остатки выглядели совсем неаппетитно и уже потеряли свои свойства. Мне было безразлично, с каким кушаньем являлась Майя, я по-прежнему не могла есть ничего, кроме хлеба.

— Ваш отец должен испытывать чувство стыда за то, как вы выглядите, — укоризненно произнесла Майя, накрывая платком нетронутый суп.

Я понимала, что она имеет в виду. У меня стали выпадать волосы, а на прошлой неделе выпал зуб, хотя по указанию еврея я чистила зубы зубным порошком из пемзы и пользовалась шелковой зубной нитью. В зеркале я увидела свои глубоко запавшие глаза. Наблюдать за Эмилией и ее угасанием было очень тяжело.

— Обещай, что снова начнешь есть, когда Господь призовет меня к себе, — прошептала сестра. — Ты ведь помнишь, как примерно написана в Библии: «Я лягу и усну с миром, и лишь один Ты, Господи, поможешь осознать, что на самом деле я жив». Не бойся за меня, Элеонора.

Лицо ее было бледным, ей не хватало воздуха. В ее легком клокотали злые соки, которые мы не могли одолеть ни фенхелем, ни луковыми парами. Температура поднималась все чаще, приводя ее в благостное состояние сумеречного забытья; иногда она не узнавала даже меня.

Патер Арнольд вместе с моим отцом в часовне на коленях взывали к Богу о сотворении чуда. Освящались и зажигались одна за другой свечи, и трижды в день в башню приходил с плошкой святой воды и просфорой тощий священник. Он смачивал губы Эмилии святой водой и бормотал заклинание против злых духов. С груди снимали компресс и по его указанию накладывали другой, пропитанный святой водой и миррой, в который всегда вкладывалась просфора, так как Эмилия не могла уже более глотать святое причастие. Я выполняла все его требования, но стоило ему уйти, срывала его компресс и накладывала на узкую грудь компресс мастера Нафтали с травой-пятипаличником, пропитанный эфирными маслами. Майя, увидев это, пожаловалась священнику. В то же утро он постучал в дверь, оторвав меня от измельчения листьев девясила: из него, а также соснового лапника и иссопа по рецепту Нафтали я хотела сварить кашицу от кашля.