— О Боже, — простонала я, — помоги мне!

Помощь Майи лежала рядом, черные горькие ягоды, проглоти несколько, и начнется страшная круговерть в животе, кровь, мгновения адской боли — и все будет кончено.

Но ведь дитя уже существовало, маленький человек. Частичка того, кто покинул меня, даже не обернувшись, — подарок за все перенесенные страдания. Как же я смогу отказаться от него? Ребенок должен жить!

Разволновавшись, я поднялась. Желание узаконить эту беременность браком с другим человеком было неодолимо, я почувствовала прилив сил, начала ходить по комнате взад-вперед и рассуждать о том, как это лучше сделать.

Итак, что же мне оставалось делать? Забыть все. Думать только о будущем. Ясно представлять себе, что меня ожидает. Стало слышно, как по лестнице загромыхали деревянные башмаки Гизеллы. Я поспешно вынула из стены кирпич и схватила розу, которая была спрятана в образовавшейся нише. Да, забыть все вместе с деревянной куклой, которую моя сестра звала Зигрун. Эту куклу я положу в гроб Эмилии, пусть она останется с ней со всеми добрыми воспоминаниями

Перед обедом Майя покрыла мою голову траурной накидкой, свисавшей до самых пят, как и было положено по обычаю. Вместе мы покинули женскую башню. Тело умершей возлежало в церкви на катафалке.

— Non mortui laudabant te Domine neque omnes quidecendent in infernum sed nos qui vivimus, benedictitus Domino ex hoc et usque in saeculum.[84]

Я встала рядом со своим отцом и присоединилась к погребальной мессе, проводимой патером Арнольдом. Потом все направились во двор, чтобы проводить Эмилию в ее последний путь. Носильщики, рыцари и оруженосцы из свиты отца подняли и взяли на плечи легкую ношу и двинулись по направлению к монастырю. Аделаида и я в первых рядах шли за гробом. Лицо отца окаменело, но по его растрепанным волосам, красным глазам можно было понять, как сильно он страдает. Аделаида взяла меня за руку.

У ворот замка нас ожидали бенедиктинцы, чтобы следовать за нами до аббатства. В середине, в дорогом черном облачении, стоял Фулко.

Бенедиктинцы с большим железным крестом во главе шествия и аббат запели первый покаянный псалом.

— Domine, ne in furore tuo arguas me, neque in ira tua corripias me.[85]

Монотонное пение, смешиваясь со стенаниями и плачем людей, вызывало головную боль. Началось курение ладана из паникадила, и мне стало трудно дышать, я ринулась из толпы на воздух. Майя схватила меня за руки чтобы удержать. Мы медленно продвигались к аббатству мимо огородов, по сочным лугам, мимо леса. Воздух был полон тепла и добрых обещаний лета. На наших фруктовых деревьях было уже много небольших плодов, словно в утешение нам за то, что мы вынуждены нести к могиле тело ребенка.

— Misesere mei, Domine, quoniam infirmus sum, sana me, Domine, quoniam conturbata sunt ossa mea, et anima turbata est valde, Domine, usquequo![86]

Створки ворот аббатства были широко распахнуты. Будто из тумана, возникли у меня тени воспоминаний о дожде, страхе, отчаянии. Похоронная процессия мучительно медленно стала пересекать монастырский двор. Монастырские служители и крестьянки стояли в дверях конюшен и хозяйственных построек разинув рты, многие неистово крестились.

Церковь исчезла с лица земли. На ее месте возвышалисъ два новых каменных ряда, где уже начали свою работу каменотесы, построив для нового храма фундамент. В стороне от него стояла маленькая деревянная церковь, на вершине которой красовался золотой флюгер в виде петуха, сделанный по распоряжению новой хозяйки замка. Мы обошли церковь и направились к кладбищу. Были выставлены заграждения, чтобы предотвратить давку в толпе. Много людей из деревни собралось на площади, на которой раз в месяц проводилась ярмарка. Дощатые ларьки были отнесены в сторону на время погребения. Два маленьких мальчика играли меж деревьев в догонялки. Женщины сморкались в рукава одежды и разглаживали убогие платья. Один крестьянин уставился в облака, уже думал наверняка о предстоящих поминках. Другой поспешно спрятал свои стрелы в карман и прикрыл их рабочей блузой, как только аббат появился на кладбище.

— Convertere. Domine, et eripe animam meam! Salvum me fac propter misericordiam tuam. Quoniam non est in morte memor sit tui, in inferno autem quis confitebitur tibi? Domine usquequo![87]

Мы стояли возле глубокой черной ямы, в которую должны были опустить тело. Эмилия, земля холодная и такая темная. Ты будешь там, внизу, совсем одна, моя маленькая сестренка. Я смотрела на носилки и не могла поверить, что она, обернутая в белые покрывала, лежащая на досках, сейчас навсегда исчезнет в этой яме. Немыслимо, невероятно. И лучше было бы для тебя лежать в саркофаге из стекла, Эмилия, чтобы солнце согревало твое ледяное тело, а по ночам ты могла считать звезды на небе…

— Laboravi in gemitu meo, lavabo per singulas noctes meum, lacrymis meis statum meum rigabo. Domine usquequo![88]

Мне не хотелось допевать припев до конца. Из холмика земли у могилы выглядывало что-то, на поминающее кость. Пепел к пеплу, прах к праху. Почему я не желаю, как все остальные, находящиеся рядом, принимать смерть как естественный процесс? Почему мне это не удается? Мое испуганное лицо было словно покрыто плотной завесой, когда носильщики подвинули носилки к могиле.

Заскрипели деревянные доски. Я вцепилась пальцами в обе планки носилок. Двое из них опустились в могилу. Мой взгляд проскользнул по мрачно одетым фигурам, остановившись на голубизне полуденного неба. Что-то загремело, когда тело сняли с носилок. У кого-то вырвался громкий стон, превратившийся в сдавленное рыдание, мучительно сотрясающее воздух. Две руки поддержали меня, не дав упасть, и только тогда я поняла, что и была той самой женщиной, которая так плакала.

— Turbatus est a furore oculus meus, inveteravi inter omnes inimicos meos. Domine usquequo![89]

Лопата со скрежетом погрузилась в землю. Я повернула голову, смотря ввысь и крепко держась за ветви грушевого дерева. Чьи-то руки обхватили мои плечи, и мужская фигура плотно прижалась ко мне.