это играет? — спросил я, когда в какой-то момент наш (который по счету?) поцелуй упорхнул с губ и окружающий мир занял свое привычное место, а я вновь обрел способность говорить. — У Софьи Марковны еще один ученик?

Это был не сон. Мне хотелось произносить эти слова, видеть эти стены, слышать эти звуки. Мне хотелось себя здесь и снова хотелось Полиньку, хотя мы оба только-только успели перевести дыхание.

— Нет, это она сама. Сегодня день рождения ее Илюши. Только в этот день она играет Шопена, — ее голос показался мне таким дико родным, что захотелось уткнуться лицом в подушку и рыдать от счастья. Допустить такое было невозможно, и я уткнулся в Полиньку.

Не знаю почему, но Софья Марковна как-то сразу прониклась к нашим отношениям, именно к нам с Полинькой вместе. Ко мне обращалась всегда одинаково «мой мальчик» и только на вы. Жаловалась на Полиньку, что та много работает, совсем себя не жалеет и ужасно питается.

По субботам она угощала нас куриным бульоном. Постучит в дверь: тук-тук-тук-тук, ровно четыре раза, и зовет: «Дети, за стол!». И ведь ни разу, ни разу не постучала невпопад.

Она, как в детстве, «играла за нас».

День рождения Илюши случался довольно часто. Сначала я удивлялся, но Полинька однажды строго сказала: «Тебе что, жалко, что ли? Если любишь, можно хоть каждый месяц день рождения отмечать или даже каждый день».

Что я мог ей возразить?

Сегодня была не суббота, но все равно за большим круглым столом Софья Марковна и мы. Посередине, на белой скатерти, такая же белая супница, из отверстия в крышке поднимается струйка пара. Жидкое золото, разлитое по тарелкам, глядит на нас и улыбается.

— Бульон особенно удался, просто на редкость, — глаза Софьи Марковны делаются совсем прозрачными. — А на второе сегодня цимес, любимое Илюшино блюдо, с самого детства.

Она задумалась на секунду, улыбнулась.

— Это, милые мои, целая история. Цимес, знаете ли, всегда считался блюдом для бедняков, а мы… Папа был портной, весь наш городок обшивал, его все очень уважали, золотые руки, но что касалось денег — вы просто не поверите — стеснялся. Стеснялся запрашивать цену, хотя работал на совесть, да и как по-другому? Мама весь день с нами пятью и по хозяйству, а он… Помню его то склонившимся над кроем, то за машинкой. И днем и ночью. Хотя, конечно, грех жаловаться, были люди и беднее нас. Мама, бывало, соседских деток подкармливала, и чаще всего цимесом. Вот и Илюшу моего тоже. Цвет у ее цимеса был — глаз не отвести, а уж вкус… Вы кушайте, дети, кушайте! Совсем я вас заболтала, — она подносит ко рту ложку с бульоном, но тут же опускает снова.

— Илюшенька был у Гольцев младший. Часто к нам приходил. Я-то на него особо внимания не обращала, мне уже тринадцать было, когда они рядом поселились, а ему всего семь, на целых шесть лет младше. Его из-за стола почти и не видно было, одни вихры да глаза черные, а больше ничего. Я все никак понять не могла, куда он смотрит: то ли в тарелку, то ли на меня.

Бульон в тарелках остывает, а я нащупываю под столом Полинькину руку и сжимаю — крепко-крепко. Она говорит:

— А дальше, Софья Марковна? Дальше что было?

— Так и жили, пока война не началась. Про нее не буду. А взрослыми встретились мы гораздо позже и совершенно случайно — на том самом месте, где наши с ним семьи лежат, да и вообще все. Памятника тогда еще не было — так, яма, засыпанная землей. Пришли и увидели друг друга. Больше ведь никого не осталось, только мы с Илюшей. Он — потому что на фронте был да бог миловал — за всю войну ни царапины, никто верить не хотел. Но мы-то с ним знали, почему. А я… Видно, бог нас друг для друга сберег, другого объяснения у меня нет и не надо. Не надо.

— Вы не расстраивайтесь, Софья Марковна, праздник же. Зачем?

— Полинька, да я разве расстраиваюсь? Мне ведь такое счастье выпало: жива осталась и его встретила и любила. Разве может быть больше? — она светло и вовсе не грустно улыбнулась. — А все мамин цимес волшебный. Илюша тогда первым делом как раз про него вспомнил, про цимес. Ну а дальше уж, слово за слово, признался, что любит меня с тех самых пор. А иначе я так никогда бы и не узнала, что есть на свете такая любовь.

— А что, бывает другая? — спрашиваю я.

— Кто же знает? Ее всегда и слишком много, и слишком мало. Одним словом, наваждение.

Она замолкает, а на самом деле что-то шепчет совсем неслышно — не разобрать. Потом вновь поднимает на нас с Полинькой свои прозрачные глаза.

— Но и оно кончается, сердце ведь не резиновое, не может вместить больше, чем положено.

— А как же ваше сердце? — не выдерживаю я. — Вы же своего Илюшу до сих пор…

— Мое сердце выдержит, мальчик мой, ничего ему не будет, потому что вылюблено. Илюша так его вылюбил — до донышка. У меня ведь даже фотографий его ни одной нет, потому что не нужны. Зачем они мне, если он вот, рядом, живой. Мы с ним разговариваем, я и дотронуться до него могу…

Потом мы