— И что же это — твое «еще»?

— Ты сейчас похож на волчонка. Такой же нетерпеливый и… — она замолчала на секунду, — пожалуй, голодный. Я расскажу, раз ты просишь, только все это зыбко и неуловимо, ну вот как ветер за окном, видишь?

— Еще как. Именно с ним мы переговариваемся ночами всю неделю, пока я жду пятницы. Говори же.

Она вздохнула.

— Ну хорошо. Только знай, что я никогда никому об этом не рассказывала. Никогда. И если бы ты не спросил… Если бы не спросил — ты… Уф-ф-ф… Ладно. Дело в том, Адамчик, что мне нравится раздеваться. Нравится быть и чувствовать себя обнаженной, понимаешь? Наверное, этому есть какое-нибудь научное название, я даже точно знаю, что есть, только не хочу сухими, холодными словами о том, что у меня внутри. Мне нравится мое тело. Моя молодость. Мое тепло. Так было не всегда. Когда я была маленькой, мама часто надо мной посмеивалась и даже называла меня гадким утенком — не со зла, но… Так вышло. Она была несчастливой, моя мама. А я была уверена, что некрасивая. Неуклюжая. Миленький, так бывает, ничего не поделаешь.

— Ты поэтому никогда ничего не рассказывала про свою семью?

— Нет, я просто об этом не думала, и все. Да у меня и не было семьи в том смысле, как мы все привыкли думать. Мама у меня геолог, всю жизнь в экспедициях, — Полинька усмехнулась. — И сейчас, кстати, тоже. Мы с ней встречались раз или два в год на пару недель, не больше. Про папу, про отца… Про него ничего не знаю. Мама не рассказывала, а я никогда не спрашивала. Воспитывала меня тетка, мамина двоюродная сестра. Вернее, не воспитывала, а так, приглядывала. Мама ей переводила за меня какие-то деньги. Женщина она была в общем-то неплохая, но уж больно вспыльчивая и любвеобильная. Хотя почему была? Она и есть. Отношений мы, правда, не поддерживаем, а так…

— А почему? Если ты у нее так долго жила?

— Ох, Адамчик, — Полинька начала наматывать на палец прядку волос. Намотает — распустит, потом снова. Как всегда, когда волновалась. — Ох, Адамчик, так вышло, что она меня однажды приревновала к своему очередному мужу. Хотя расписаны они не были, так жили.

— За что? Ты же маленькая еще была.

— Маленькая — не маленькая, а приревновала. Мне тогда двенадцать исполнилось.

— Ну и что? Что было-то?

— Было то, что он на меня смотрел, это правда. И не просто смотрел. Подсматривал.

— А ты?

— Сначала было гадко. И еще — не знаю, как сказать… Когда в животе, в самом низу, тянет, и больно, и хочется еще. А потом я поняла… — Полинька посмотрела на меня, и на ее лице — так мне показалось — было то самое выражение: и больно, и хочется еще. — Ты хочешь, чтобы я продолжала?

Я не ответил, но она же видела мои глаза.

— Хорошо. Я поняла: раз подсматривает, значит, я ему нравлюсь. А раз нравлюсь, то почему нет?

— То есть? Почему нет — что?

— Ты меня будто наизнанку выворачиваешь. Ну зачем?

— Надо. Я хочу понять.

— Да разве это можно понять? Разве можно понять, почему иногда внутри все так сжимается, будто шагнул с крыши вниз, будто падаешь, хотя на самом деле не разбиваешься, а взлетаешь?

— Значит, выходит, ты взлетаешь, когда за тобой подсматривают?

Знаете, что она сделала? Она улыбнулась. Не грустно, а по-настоящему, весело.

— Выходит, да. Вон ты какой у меня, раз — и диагноз поставил.

— Полинька, мне совсем не смешно. Ты скажи, тебе мужчины для этого нужны? Чтобы взлетать?

— Может быть. Наверное, да. Я ведь всю жизнь одна, и иногда бывает очень страшно. Конечно, я привыкла, но ведь ко всему привыкнуть невозможно. Ну и удовольствие тоже. Помнишь, я тебе говорила когда-то давно про бесконечность, про смерть? Помнишь? Господи, Адамчик, сколько я тебе всего лишнего порассказала. И продолжаю. Надо же, как я к тебе привыкла. Странно все это. Наверное, надо с этим что-то делать.

— Зачем? Тебе же со мной хорошо.

— Даже слишком. А то, что слишком, заканчивается гораздо быстрее.

— Ну и что? По-другому тебе ведь и задаром не нужно.

— Погоди, дай-ка я на тебя посмотрю, — она отстранилась и повернула меня к себе. — Вот так. Посиди тихо минутку. Мне надо…

Она смотрела на меня и словно ощупывала взглядом, потом стала гладить — по лицу, по волосам, по груди. Не так, как всегда, — не как женщина, не как любовница, не как жена. Хотя про жену откуда мне было знать…

— Временами у меня такое чувство, Адамчик, что ты мой ребенок, то есть часть меня. Ты почти всегда знаешь, что я скажу. Часто твои мысли звучат в моей голове, будто я сама с собой разговариваю. Такого никогда не было. Беда лишь в том, что это ровным счетом ничего не значит.

— Это значит для меня.

— Я знаю, миленький. И для меня тоже, но от нас ничего не зависит.