Всегда одно и то же: если женщина влюбляется, ее бросают, я это уже проходила. В тебя я не влюблена, по крайней мере пока, но я боюсь. Боюсь стать зависимой, боюсь, что, если придется, не смогу сказать тебе: «Все, больше не приходи». Понимаешь?

— Понимаю. Только ты мне никогда этого не скажешь. Потому что я не хуже того мужика, который у тебя ботинки под вешалкой оставляет. Даже лучше.

— Ты смешной. Не надо себя с ним сравнивать. Ни с кем не надо. А он ко мне уже не придет. Забудь.

— И что теперь?

— Еще не знаю. Может, ничего, а может, кто-то и появится, сейчас или позже. Новые руки, новые привычки, новый запах… Что поделать, не могу я быть одна.

— Ты не одна, у тебя есть я. А это твое «не могу»… Ты его выдумала, когда меня еще не было. Но я появился, неужели ты не видишь?

— Вижу. Я вижу, какой ты смешной. Смешной маленький мальчик, ставший мне почему-то почти родным. Иди ко мне.

Не целовал, нет, я просто прикасался губами к ее пальцам — одному, другому, третьему, и до какой же степени я был поглощен этим занятием…

Полинька лишь смотрела на меня снизу, из провала подушки, и ее губы чуть шевелились, словно она разговаривала сама с собой. Как вдруг я услышал:

— За что мне это? Ведь ты просто птенец, и все. Просто птенец, а мне с тобой так, как не было никогда и ни с кем. Ведь это ужасно, понимаешь?

— Почему же? — я не отвлекся от ее пальцев ни на секунду. — По-моему, совсем наоборот.

— Потому что не знаю, когда, но ты меня бросишь, и это будет очень, просто нестерпимо больно. Это будет невыносимо.

— Я вовсе не собираюсь тебя бросать, поняла? — я внезапно почувствовал себя старше и сильнее ее. — Просто выбрось это из головы.

— Это невозможно, всегда есть обстоятельства, и они всегда сильнее. У меня не получится с ними справиться.

— Значит, мы справимся вместе.

— Ты не понимаешь, не понимаешь… Адамчик, миленький, может быть, еще не поздно. Давай остановимся сейчас, а? Иначе…

— Давай, — я целую ее в уголок рта. — Давай. Но сначала…

Я не знаю, любил ли я Полиньку тогда. Я не знаю, что такое любовь, теперь. Но меня буквально разрывало от нежности к ней. И так появлялись слова, и слова стали силой.

Их были тысячи, и в каждом была нежность, которая была логос. Логос наполнял лоно, и голод отступал — ведь лишь утоляя желание, ты обретаешь власть. Вот только, чтобы сохранить ее, приходится делать это снова и снова, бесконечно, то есть до смерти.

Да-да, с самого начала, кроме нежности, было что-то еще. Я, как мог, познавал ее, я стремился к власти над ней, власти абсолютной. Зачем?

Может, для того, чтобы повзрослеть, а может, это было подсознательным желанием найти ту самую, единую, дающую власть над любой женщиной, формулу, которой нет? Ведь не любил же я ее на самом деле. Да и возможно ли это в девятнадцать лет вообще? Пожар, пепел — зачем я все это вспомнил сейчас?

Или не забывал?

За стеной кто-то робко трогает клавиши. Потом начинают рассыпаться гаммы — сначала медленно, будто перебирая зерна, потом все быстрей, все решительней. У Софьи Марковны ученик. Музыка проходит сквозь стены, наполняет комнату солнцем, хотя уже давно вечер, и не просто вечер, а вечер субботы. Мне пора, но уходить, как всегда, не хочется. Я тяну время: сначала помогаю принести из кухни и расставить вымытую посуду, сложить скатерть, раздвинуть шторы на окнах. Потом начинаю кружить по комнате, ожидая, когда Полинька выйдет наконец из ванной. Она выходит, и я произношу заготовленную фразу:

— А ведь мы даже ни разу не поссорились. Представляешь? За все время ни разу. До меня только сейчас дошло.

— Ну и что в этом особенного? — она подходит к шкафу и, глядя в зеркало, начинает сушить полотенцем волосы. Мне страшно нравится наблюдать, как она что-то с собой делает, не важно что: красится, причесывается, подпиливает ногти, сушит, как сейчас, волосы.

— Может, и ничего, но вообще-то ссорятся все. Рано или поздно.

— Вот и пусть ссорятся, а мы — нет. Ты только вслушайся: ссора — сор — мусор. Жизнь и так слишком коротка, зачем тратить ее на это?

— Я и не собираюсь. Лучше я потрачу ее на тебя, но таких ассоциаций я никогда раньше не слышал.

— Это не ассоциации, а внутренний слух. Я слышу слова — как ноты, как музыку.

— А я не знал. И что такое возможно, и потому что ты никогда об этом не говорила.

— Ты и так про меня знаешь столько, Адамчик… Больше всех других, вместе взятых.

— Этого все равно мало. А что ты слышишь еще?

— Еще? — она замирает, глядя на меня в зеркало. — Вот когда ты наклоняешься надо мной и просто говоришь: «Полинька», я слышу…