Я поспешил уверить его, что ничего об этом не знаю, в этовремя меня вообще в каюте не было. Вчера я сошел на берег на Гренаде, и даже незнал, что кто-то из них сел на судно. А сегодня утром я высадился на Барбадосеи целый день смотрел достопримечательности, даже не зная, что произошластрельба.

Но вся эта спокойная хитроумная болтовня с моей стороны былане более чем прикрытием для продолжения внушения им обоим – они должны оставитьменя, чтобы я переоделся и немного отдохнул.

Захлопнув за ними дверь, я знал, что они идут в каютукапитана и до их возвращения остается всего несколько минут. Какая разница?Дэвид в безопасности; он покинул корабль и уехал в Майами, где мы с ним ивстретимся. Больше я ничего выяснять не хотел. Слава Богу, он смог безпромедления вылететь с Барбадоса. Ибо одному Богу известно, где сейчас Джеймс.

Что касается мистера Джейсона Гамильтона, чей паспорт я носилв кармане, у него в этом номере оставался полный шкаф одежды, и я намеревалсясразу же кое-чем воспользоваться. Я сорвал с себя помятый смокинг и прочиеночные наряды – вампирские шмотки, par excellence! – и нашелхлопчатобумажную рубашку, приличную льняную куртку и брюки. Конечно, все этобыло искусно сшито по меркам этого тела. Удобно сидели даже хлопчатобумажныетуфли.

Я прихватил с собой паспорт и ощутимую сумму американскихденег, найденных мной в старой одежде.

Потом я опять вышел на веранду и застыл на приятномласкающем ветру, мечтательно обводя глазами темно-синее светящееся море.

«Королева Елизавета II» с грохотом неслась вперед навеликолепной скорости в двадцать восемь узлов, и яркие прозрачные волныразбивались о ее могучий нос. Остров Барбадос окончательно исчез из полязрения. Я взглянул вверх, на огромную черную дымовую трубу, которая размерамисвоими производила впечатление трубы адской печи. Потрясающее зрелище –валившая из нее струя густого серого дыма, изгибающаяся назад, как арка, доходяпо воле несмолкающих порывов ветра до самой воды.

Я бросил еще один взгляд на далекий горизонт. Весь мирзаполнился прозрачным, прекрасным лазурным светом. За тонким слоем тумана,невидимого смертному глазу, я следил, как мимо медленно-медленно проплываюткрошечные мигающие созвездия и мрачные сияющие планеты. Я распрямил руки иноги, наслаждаясь этим ощущением и приятным волнением, пробежавшим по плечам испине. Я встряхнулся, радуясь тому, что чувствую прикосновение волос к шее, иоблокотился о перила.

– Я тебя поймаю, Джеймс, – прошептал я. – Можешьне сомневаться. Но сейчас у меня есть другие дела. Можешь пока продолжатьстроить свои пустые планы.

Потом я медленно поднялся вверх – так медленно, как толькосмог, – пока не воспарил над судном высоко-высоко, и посмотрел на негосверху, восхищаясь многочисленными палубами, расположенными одна над другой,отороченными бессчетными желтыми огоньками. Он казался таким праздничным, такимдалеким от любых забот. Он храбро продвигался вперед по бурлящему морю, немой,могущественный, унося с собой маленькое царство танцующих, обедающих, болтающихсуществ, деловых офицеров службы безопасности, суетливых стюардов, сотни исотни счастливых созданий, которые и не подозревали о нашем присутствии и нашейнебольшой драме, о том, что мы исчезли так же быстро, как и появились, оставивза собой лишь незначительную путаницу. Я пожелал мира счастливой «КоролевеЕлизавете II» и опять-таки понял, за что ее любил Похититель Тел и зачемпрятался на ней, пусть он и был жалкой дешевкой.

В конце концов, что такое весь наш мир для далеких звезд?Что они думают о нашей крошечной планете, хотел бы я знать, полной безумныхналожений, случайностей, нескончаемой борьбы, расползшихся по ней прочноперемешанных цивилизаций, которая остается цельной не благодаря воле, вере илисовместным устремлениям, но благодаря некой сказочной способности миллионов еежителей забывать о трагедиях жизни и вновь и вновь отдаваться счастью, какотдаются ему пассажиры того кораблика – словно счастье свойственно всем им неменьше, чем голод, сон, любовь к теплу и боязнь холода.

Я поднимался все выше и выше, пока пароход совсем не исчез.По представшему передо мной миру гнались облака. А наверху горели холодныецарственные звезды, и впервые я их не ненавидел; нет, я не мог их ненавидеть, яничто не мог ненавидеть; слишком велики были моя радость и темное горькоеторжество. Я был Лестатом, плывущим между адом и раем, и довольствовался этим –возможно, впервые в жизни.

Тропические леса Южной Америки – необъятные густые сплетениялесов и джунглей, покрывающие континент миля за милей, захватывающие склоны гори толпящиеся в глубоких долинах, уступающие дорогу лишь широким сверкающимрекам и мерцающим озерам, – мягкие, зеленеющие, буйные и внешне безобидные,если смотреть на них сверху, сквозь несомые ветром облака.

Если же встать на мягкую, влажную почву, то оказываешься вкромешной тьме. Деревья такие высокие, что над ними нет неба. Да, сотворение –это всего лишь борьба и опасность среди густых влажных теней. Это конечноеторжество Сада Зла, и всем ученым цивилизации никогда до конца неклассифицировать все виды разрисованных бабочек, пятнистых кошек, плотоядныхрыб или гигантских свернувшихся змей, ведущих бурную жизнь в этих местах.

В мокрых ветвях мелькают птицы с оперением цвета летнегонеба или пылающего солнца. Обезьяны кричат и тянут крошечные умелые лапы клианам, толстым, как канат, зловещие млекопитающие тысячи форм и размеровкрадутся в беспощадной охоте друг на друга по чудовищным корням и полузарытым вземле клубням, под шелестящими гигантскими листьями, взбираются на изогнутыестволы молодой поросли, умирающей в зловонной темноте, несмотря на то что онавысасывает из земли последний питательный глоток.

Цикл голода и насыщения, насильственной и болезненной смертибездумен и бесконечно энергичен. Рептилии с твердыми и блестящими, словноопалы, глазами извечно питаются корчащейся вселенной жестких трескучихнасекомых, как питались в те дни, когда по земле не ступало ни одно теплокровноесущество. А насекомые – крылатые, клыкастые, накачанные смертоносным ядом,ослепительные в своей мерзости и отталкивающей красоте, и прежде всегоковарные, – в конечном счете питаются всеми.

В этих лесах нет места милосердию. Ни милосердию, ни справедливости,ни благоговейному преклонению перед их красотой, ни тихому вскрику радости привиде прекрасных струй дождя. Даже мудрая обезьянка в сердце своем – моральныйидиот.

Это значит, что до прихода человека таких понятий несуществовало.

Сколько тысячелетий тому назад это происходило, никто точноне скажет. Джунгли пожирают собственные кости. Они спокойно проглатываютсвященные рукописи, вгрызаясь в более упрямые камни замков. Ткани, плетеныекорзины, расписанные горшки и даже украшения из кованого золота в результатерастворяются в их пасти.