не растет. Скоту взять нечего. Наши коровы все еще не согнаны, а доедают пока что остатки сена и законсервированной травы. У других же, у кого запасы кончились, — коченеют на пустых полях. Ужас, если так пойдет и дальше!

Продолжаю в 10 ч. вечера… Пошел дождичек. Чуть-чуть, но м. б. разойдется. Не разошелся, 2-го мая, сегодня — солнце![170] Мама массу работает в огороде. Увлекается, любит это. Мы с ней много занимаемся(лись) и садом. А твои ландышки растут? Как мило это все у тебя! Ванёк, прочитала написанное, и стало мне как-то не по себе: не надо мне было писать так о своих «подчувствах»? Прости мне! Мне так все, все хочется тебе рассказать! А я твоих люблю тоже очень. Я молюсь всегда о них.

Ванюрочка, м. б. я слишком много живу в снах и предчувствиях. Тот сон с Пречистой я не приняла за знак иноческого чина. Я даже не подумала о таком значении. Мне думалось другое: м. б. обратное, чем для той сухой смоковницы?!

Но я ничего уверенно не думала. Я не знаю значения слова «Елизавета». Ванёк, мой, мне очень хочется для тебя и писать и рисовать. Но я, не ломаясь, скажу тебе честно, что у меня ни разу не было чувства, что у меня что-то выйдет. И потому я живопись бросила, а писать не соберусь. Ты понимаешь? Я тебе признаюсь: я уже начинала писать, еще до тебя. И бросила. Мне тоскливо было читать свою бездарь. Я, право, не ломаюсь, а говорю то, что есть. Но я теперь, в радость тебе буду пробовать. А ты — ты суди! Ты все должен знать во мне без прикрас! Сегодня мама читала-перечитывала «Няню», — мы опять и опять в восторге. И я слушала и думала: «ну разве можно хоть похоже на это создать?!» Я себя чувствую такой мизерной по сравнению с тобой! Тебе бы служить хотела!.. Ах, Ванёк, сегодня так красиво было: на фоне тучи, свинцово-синей чуть-чуть распускающиеся сливы и ярко-зеленая трава под ними вся в солнце с противной стороны от тучи. Хотелось «схватить». Но вижу: в хозяйстве будет мало времени. Поправлюсь, и надо стать хозяйкой… «Марфой»! Хуже Марфы! Мешает, тычется кошечка. Она собирается стать мамашей. И нрав ее даже изменился. Вся ластится, ищет ласки. Она удивительная. Мы с мамой любим ее, как дочку, — она, ночью, когда хочет впрыгнуть на кровать, то сначала курлыкнет-спросит, нежно-нежно, и если ей мама ответит: «ну иди, киса», — то и вскочит. Не терпит конкуренции и, если котишка на ее месте, то и уйдет, ревнует. Впрочем теперь она его вообще избегает и даже лапкой ударит, если тот вздумает «ухаживать». А так очень нежны, — по утрам целуются форменно, как люди, трутся мордочками и обнимаются лапками, только не смей котишка «ухаживать», тогда она озлится! Умора! У кролих обеих маленькие. Обычно нельзя рассказывать, но тебе-то можно. Позавчера у мамаши, а вчера у дочки. Лежат груды пуха и ничего не видно. Господи, до чего же все мудро!

Ваня, я читала Сургучева…303 ты его ценишь? Или нет? Мне он очень не нравится. Все ищет себя-то выказать. А и нечем! И кому интересны его расписывания… Ты маме сделал приписку о Вал. Гор.304 Ты не читал его? Но разве ты не читаешь то, что он пишет? Ответь! Он так мерзко иногда проявляется! Жаль его, если он несчастен, но все же… Получил ли ты мою цветную обложку для «Куликова поля»?305 И не очень ли разочарован? И «портрет»?

Получил ли также и письмо мое, где я писала об оптимуме моего профессора?306 Мне интересно. Почему ты перестал писать на Сережу? Ему же не трудно! С. тебя очень любит! Опиши мне как ты провел Пасху. И как твой друг Серов! Благодарю его за советы мне. Он очень мил! Привет ему! Рада была бы с ним лично познакомится. Вообще со всеми и всем, кто тебя любит. Ванюша, получил ли ты мое письмо из клиники, с пасхальным яичком, нарисованным губным карандашом? И еще одно письмо с разными цветиками. Или они выпали? Я тебе много из клиники писала, давала сестрам (иногда и чужим, т. к. моя бывала свободна). Дошли ли? Посылаю тебе сегодня наш такой знакомый герань, лапкой, — знаешь? Он у меня цветет буйно. Я за все время эмиграции нигде такого, нашего, не видала, а этот в Wickenburgh’e нашла и отсадила, «уворовала». Чудно пахнет! Ванюша, я вся ухожу, растворяюсь как-бы в этом чудесном весеннем… И каждой тучкой, каждой веточкой, каждым цветочком приникаю к тебе, обнимаю… слышишь ли? Ванечка, я поправляюсь!! Оля

[На полях: ] 2.V.42 Я вся полна тобой. Невыразимо, несказанно. Какое счастье знать, что ты есть там, хоть и вдалеке, — и что ты любишь меня! Ваня, мы должны же увидеться! Я впервые ощущаю радость жизни, и впервые начинаю не бояться (кажется так) смерти, ибо _т_а_м_ — мы неразлучны будем!

Душа моя! Будь радостен! Твори, Ваня! «Пути» ждут тебя! Твоя Оля

Мне кажется, что Лукины другого склада люди. Думаю, что они на некоторые вещи совершенно иначе смотрят, чем ты, — потому не будь очень доверчив. Конечно, если это так! Я не знаю.

140

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

4. V.42[171]

Девочка моя дорогая, светленькая Олюша, спешу сказать: едут к тебе мои «пасхалики», — три, христосуюсь с тобой за _т_р_и_ Св. Дня любви нашей: на Пасху 1940 г. (уже привязался к тебе!), на — Пасху 41 (почти _в_з_я_т_ы_й!) и 42 — весь твой. Поцелуй их — меня. И еще — если не отберет французская таможня — «фиалочка» Гэрлен. Повезет завтра m-me Boudo, сестра караимочки «Roussel», — писал я как-то! Думаю, что приедут раньше этой открытки. Сегодня 2 твоих чудесных письма — ах, какая же нежная, чудесная девочка, когда сердечко твое покойно! Спасибо, целую. Благодарю за автопортрет, но личико у тебя тут вышло жестковато, ты — сама — прелесть-свет, в натуре, я это _в_и_ж_у_ по твоему фото. Глаза почти не твои, — холодны. О, я тебя так _з_н_а_ю! Ольгунка, как хочу, чтобы ты со мной была, _в_с_е_г_д_а! Мой «вечер» — кажется, 7.VI307, в 4 ч. дня. Вспомнил. А потом — буду хлопотать о поездке. Болей почти нет. И были-то — отраженные. Целую глазки. Твой Ваня

[На полях: ] Оль, жду обложку в красках! Будь здорова, не смей работать, ты скоро будешь вполне здоровой, сильной.

Я помню день _т_в_о_е_г_о_ рождения — 9.VI!!!