– Первая мысль и у меня всегда того же рода: зачем мне, извините, это надо? – Венчик седого пуха на голове Одихмантия намок и разметался по лысине стихийными зализами. – Но верх, как правило, берёт вторая: а ведь любопытно, чёрт возьми.

– Сомневаюсь… – Нестор складывал у себя на коленях бороду гармошкой. – Любопытно – это да, это, конечно, аргумент. Но со стороны, со стороны-то ведь глупо выглядит. Прямопёром как-то, извините за выражение, в лоб, не изящно. Словом, по-дурацки. Никто толком не знает, что там происходит. Не в общем плане, а в подробностях – кто да что и что к чему, – а тут пожалуйста: здрасьте, из кустов появляемся мы.

– А я что говорю? – почувствовал поддержку Рыбак. – Нам с Нестором и здесь хорошо. – Он приобнял Нестора за плечо, ещё не остывшее от берёзового веника. – Ведь хорошо нам?

– Не в том дело, – уточнил Нестор. – Глупо не хочется выглядеть. Хочется выглядеть наоборот – озорно и талантливо, бесподобно и немножечко резко. – Он недовольно повёл плечом под дланью Рыбака – не любил панибратства, смущался. – И почему, скажите, такая тишина вокруг? Почему никто не раздувает страсти, раз уж творится этакая жуть?

– Ещё не собрана критическая масса страха, – то ли описал данность, то ли предположил Брахман. – Маловат градус лютости. Свидетельств достоверных, пожалуй что, недостаёт.

– Всё так. Очень точно сказано. Что-то нам всем здесь подозрительно хорошо, – глядя в стол, вернулся Князь к словам Рыбака. – Это настораживает.

– Для восстановления порядка сядь в шайку с кипятком, – схамил Рыбак. Уже месяца четыре полковником для него была одна, похожая на умного, но вздорного подростка, учёная дама, прогрызающая собственный ход в яблоке какой-то академической дисциплины и вместе с тем своеобразно подрабатывающая на стороне по части психологии (однажды я стал свидетелем того, как Рыбак сдавал в один популярный бюллетень купон объявления с таким примерно содержанием: психоаналитик в третьем поколении решит ваши проблемы, осуществит коррекцию судьбы, снимет сглаз, развяжет узел внутренней вертикали и т. д.), поэтому в последнее время Рыбак позволял себе демонстративное вольнодумство.

Князь великодушно дерзость не заметил.

– В драку надо ввязаться, – сказал он, подождав, пока глоток кваса пройдёт свой путь в его пылающей утробе. – Кто да что и что к чему – по ходу дела, Нестор, мы всегда сообразим. Мир держится на тех, кто чувствует за него ответственность и не бздит принять вызов. Это так, для пафоса. А по существу: если драка идёт, как можно в неё не ввязаться? Объясните мне – как? Это же каким делягой и посредственностью надо быть, чтобы мимо пройти?

Я испытал мимолётное смущение, вызванное моим потаённым малодушием, и спрятал взгляд под стол. Там, под столом, покоилась нога Одихмантия, обутая в пляжный тапочек. Мы говорили как-то не так – мелочно, цепляясь к пустякам – и сами чувствовали, что произносимые слова недостойны нашей дружбы.

– Да чтоб я – мимо драки?.. – отыграл назад вмиг вспыхнувший Рыбак. – Да ни в жизнь!

– Я понимаю, если б это был вызов нам, – упорствовал Нестор. – Конкретно нам. А то самохвальство какое-то. Мы что, всем дыркам затычки? Серьёзные такие, индюки надутые… Нескромно и опять же глупо.

– О чём ты говоришь? Это же и есть то, чего ты ждёшь, – вызов, адресованный конкретно нам. – От удивления Князь даже вскинул руки. – Каждому отдельно и всем вместе. Это же от тебя зависит, когда тебе скажут «подвинься, жопа», в глаз хаму засветить или головой крутить – кого это тут так мило приложили? Любой вызов – плач ребёнка от безответной обиды, мат курсисток в трамвае, переход Бонапарта через Неман с армией двунадесяти языков – направлен тому, кто в силах его принять. Мы что, обсосы полные? Мы что, не в силах?

Князь умел найти убедительные слова.

– В общем, правильно. Ввязаться надо, – согласился Брахман. – Только мир, Князь, конечно, уже ни на ком не держится. Потому что в целости его уже нет, он медленно, но неумолимо выпотрошен, разъят. Удержать осмысленные фрагменты – максимально возможное дело.

Все на миг замолчали, сознавая сказанное. Князь невозмутимо, словно вспоминая уже прежде проговорённое, улыбнулся; Рыбак в очередной раз вытер простынёй вспотевшее лицо; Одихмантий возвёл к потолку взгляд, с трудом удерживая каплю яда на языке; Нестор, оставив в покое бороду, машинально потянулся к рюкзаку, где ждала своего часа Большая тетрадь.

Что-то колыхнулось в памяти… Какой-то затуманенный, расфокусированный образ всплыл в моём сознании при этих словах Брахмана, что-то глухо перевернулось с боку на бок в глубинах заповедного хранилища. Скамья в сквере, цветущий жасмин…

– Слушай, – внезапно сообразил я, – а почему ты хочешь, чтобы следующий астероид не промахнулся?

Никто, кроме, кажется, Брахмана, не понял, о чём речь. Чтобы синхронизировать логику нашего симпозиума, я вкратце напомнил давний разговор.

– Астероид – это фигура речи, образ катастрофической точки. – Брахман подлил в свою чашку из термоса травного чая. – Конец света, конечно, благополучно отменили, показали преставленцам кукиш, но в действительности-то он, конец этот, уже случился. Только, как водится, прошёл мимо глаз человека, как обычно проходит мимо них всё самое главное в жизни. Включилась аварийная блокировка сознания, отсекающая всякую информацию, грозящую пустить его, сознание, в распыл. Загляни в сегодняшний день новозаветный Иоанн, он, безусловно, засвидетельствовал бы, что Откровение о судьбе христианского мира свершилось. Причём уже в своей последней части. Земля поклонилась дракону, очарована лжепророками, и на неё уже излился гнев неба, несущий погибель всем не подлежащим истине, а стало быть, спасению. Просто человек, как обычно, всего этого не заметил – слишком медленна гибель, слишком размазана по времени необратимая катастрофа. «Когда взойдёт/падёт звезда Полынь?» – спросили бы люди чудесно явившегося Иоанна, на что он, без сомнения, ответил бы: «О чём вы говорите, порождения ехидны? Вы уже давно визжите в геенне огненной». – Брахман в меру сил изобразил грозный глас евангелиста. – Прежний эон взорван неторопливым взрывом, осколки его, разлетаясь, повисли в пустоте и уже даже вяло сыплются вниз – туда, где, как может показаться, больше ничего не будет. При этом в падении они складываются порой в причудливые конфигурации. Мы тоже его осколки. Но мы лишь едва почувствовали этот взрыв, как ускорение времени техноцивилизации, до того размеренно текущего. Идиоты думали – прогресс, а это разнесло в клочки мир. Как в рапид-съёмке. Устройству прежнего эона пришёл безвозвратный конец. И когда все осколки упадут, настанет окончательная смерть старого мира и рождение нового, который в действительности уже исподволь укоренился и пророс внутри обречённой земли. Беда в том, что признать случившееся означает взвалить на себя непосильную ношу. Это неразумно, считают люди, поскольку противоречит целесообразности. Таков человек, и тут ничего не попишешь. Что делать? Ничего сверхъестественного: решиться на честный взгляд, признать очевидное и быть как дети.

– Я привык доверять тому, что говорят мне мои чувства, – возразил Одихмантий. – Они говорят мне, что мир есть, что он, как обычно, полон дерьма и рассыпанного в дерьме жемчуга, что он дразнит, радует и утомляет, а значит, существует, и я, значит, существую тоже. По-моему, это нормальный взгляд.