Отец попытался заговорить со мной о шахте, но обсуждать ее с ним было неинтересно, поэтому говорил я мало. В сущности, мне вообще было скучно с ним общаться, и вскоре он понял, насколько ошибся, пригласив меня в Пенмаррик так, словно мы были старыми друзьями.

Ужин был ужасен. Он опять попытался заговорить о шахте и опять без толку. Потом он начал, расспрашивать меня о моих друзьях, но услышав, что все они — из рабочего класса, поинтересовался, поддерживаю ли я связь со школьными друзьями.

Я ответил, что нет.

Он спросил, не получал ли я новостей от Питера Уеймарка, Джорджа и Обри Карнфортов и Френсиса Сент-Энедока, которые воевали за границей.

Я сказал, что нет.

Он спросил, не вижусь ли я с девочками Уеймарк, двумя сестрами Питера, которые жили на ферме Гернардз.

— Нет.

— Ты, похоже, мало общаешься с девушками.

— Да, мне сейчас и без них дел хватает.

— Может быть, это и правильно. Мне было бы жаль, если бы ты сейчас влюбился и захотел жениться. Ранний брак — это ошибка.

Я положил себе еще овощей.

— Тебе лучше знать, — сказал я.

После этого мы замолчали. После долгой паузы отец снова заговорил.

— На следующей неделе тебе исполнится двадцать один год, — сказал он. — Как неудачно получилось, что идет война и никого нет на месте! И все же мы это как-нибудь отпразднуем. Чего бы тебе хотелось?

— Поставить друзьям выпивку в пабе, — отвечал я. — Поиграть в дротики с Аланом Тревозом. Поужинать с матерью.

— Почему бы тебе не пригласить ее на ужин в Пенмаррик? Будут девочки, и мы могли бы еще позвать…

— Спасибо, нет.

— Может быть, тебе захочется ненадолго прийти одному? Мы бы выпили шампанского за твое здоровье.

— Спасибо, нет.

Он пожал плечами:

— Ну, как хочешь.

Мы закончили ужин. Со стола убрали, и он предложил мне бокал портвейна, от которого я отказался, уже подумывая, как бы поскорее уйти, когда Медлин Младший на цыпочках вошел в комнату с конвертом на серебряном подносе.

Отец взглянул на конверт и побелел.

— Только что принесли, сэр, — прошептал Медлин. — Специальный посыльный. С почты из Пензанса.

Это была телеграмма.

Сердце сильно заколотилось у меня в груди. Я подумал: «Адриан мертв». А когда посмотрел на отца, в голову мне пришла непростительная мысль: «Так ему и надо». Но я немедленно подавил эту мысль и ради отца стал надеяться, что Адриан жив.

Отец взял конверт. Медлин отошел и замешкался у буфета, но не в состоянии придумать подходящий предлог, чтобы остаться в комнате, вышел в холл и тихо прикрыл за собой дверь.

Мы остались одни.

— О Боже, — сказал отец, разрывая конверт. — Боюсь, плохие новости.

Он вынул листок с телеграммой, тщательно расправил его и надолго уставился в текст. Я спросил неверным голосом:

— Адриан? Он погиб? Адриан погиб?

Он поднял на меня глаза. Лицо его посерело, глаза покраснели.

— Не Адриан, — ответил он. — Маркус. — Потом с трудом поднялся на ноги, сказал мне очень вежливым голосом: «Извини!» и, шатаясь, как слепой, вышел из комнаты в холл.

Неожиданная смерть молодого (Генриха) от дизентерии стала печальным ударом для его отца… Молодой Генрих был единственным членом семьи, у которого не было ни малейшего признака политической мудрости, военных навыков, ни даже элементарной рассудочности, но, в конце концов, всего этого от сказочного принца и не требуется… Он был высок, красив, жизнерадостен и великолепно непредусмотрителен.

У. Л. Уоррен. «Иоанн Безземельный»

Ричард был практически независимым правителем Аквитании. Он… вел себя так, словно Англия была иностранным государством…

Альфред Дагган. «Дьявольский выводок»

1

Немного погодя я тоже прочел телеграмму. Маркус даже не погиб в бою. Он умер от дизентерии через три недели после того, как ему исполнилось двадцать три года.

Я встал, подошел к окну, отдернул шторы. За окном простиралась усадьба Пенмаррик. Я видел лужайку, где мы с Маркусом, бывало, бегали детьми, ночной корнуолльский воздух под бледным вечерним небом был прохладен. Я вспомнил, как видел его в последний раз, снова услышал его голос, беззаботный смех и его уверенное: «Даю немцам ровно полгода!», — вспомнил, как он меня раздражал, как нетерпелив я был с ним, как часто отмахивался от него, как от болвана.

Тупые ногти вонзились в ладони.

Я принялся ходить по комнате взад-вперед, каждые несколько минут брал в руки телеграмму и перечитывал ее. Помимо воли мне вспоминались вещи, о которых лучше было и не вспоминать: как Маркус любил жизнь, как ненавидел ссоры, какой незаслуженной была эта его ранняя смерть; он мог бы геройски погибнуть от пули врага, но нет — даже в этом ему было отказано. Вместо этого он умер от какой-то дурацкой болезни и теперь был мертв, и мне больше никогда его не увидеть, потому что смерть — это конец, потому что нет Бога и жизни после смерти, и теперь для Маркуса нет ничего, кроме пустоты, отсутствия и небытия.

На лбу проступил пот. Рука дрожала. Пройдя через холл, я вышел наружу через переднюю дверь на подъездную дорожку. Постоял, большими глотками захватывая свежий воздух, потом побежал к конюшням, вывел свою лошадь и пустил ее галопом вдоль по дорожке. Я мчался с такой скоростью, словно пытался оставить позади примитивный и позорный страх смерти; мчался до тех пор, пока лошадь не стала задыхаться от усталости. Доехал до Сент-Джаста, там спешился, вошел в паб и заказал самую большую порцию бренди, на какую у меня хватило денег.

2

Из Зиллана, чтобы побыть с матерью, приехал мистер Барнуэлл, и даже отец прибыл из Пенмаррика, но они мало что могли сделать. Сам же я чувствовал себя бесполезным, ощущая, что ничем не могу ей помочь — слишком я был расстроен случившимся, слишком мне не хотелось, чтобы отец мешался в ее дела, когда у нее такое горе, и пытался дать ей то малое утешение, какое и я мог бы ей предложить. Когда отец со священником наконец ушли, я почувствовал облегчение, несмотря на то что в глубине души тяготился необходимостью разделить с матерью ее горе. Я терпеть не мог, когда она чувствовала себя несчастной. Я был не в силах видеть ее в горе. Но я терпел, как мог, до тех пор, пока она постепенно не смирилась со своим горем и не вернулась к жизни в привычном ритме.

Однако в 1916 году ей суждено было хлебнуть еще больше горя. Осенью наконец умерла ее дальняя родственница Гризельда, и, хотя у старухи был тяжелый характер, мать была очень опечалена ее смертью. Гризельда заботилась о матери, когда та была маленькой, а мать, в свою очередь, потом заботилась о ней; женщина с менее щедрой душой стыдилась бы такого непрезентабельного напоминания о своем нищем прошлом, но даже когда мать стала хозяйкой Пенмаррика, она приняла меры к тому, чтобы у Гризельды был свой маленький уютный домик неподалеку от усадьбы.