— Мистер Блэквуд, могу я возвратить вас в березовый лес?

— Я вас внимательно слушаю, мистер Брудер.

— Помните, где я впервые встретил Дитера?

— У ручья. Он продал вам жестяную кружку, которая спасла жизнь Уиллису Пуру.

— Именно так. Дитер был настоящий универмаг в одном лице. Он продавал все: жестяные кружки, жестяные чашки, жестяные фляжки, саперные лопатки, рюкзаки с полным обмундированием и неприкосновенным запасом, ампулы с морфином, табак, рассыпанный по пустым гильзам. Все, что может пригодиться солдату, если его вдруг отрежут от тыла.

— Он поэтому и поехал в Европу?

— Дитер никогда не забывал, что на военных поставках делали целые состояния.

— Это я могу понять, — сказал Блэквуд.

— Благодаря тому что у ручья мне повстречался Дитер, Уиллис Пур скоро пошел на поправку, потом его сумела забрать машина «скорой помощи». Его увезли в госпиталь на окраине Парижа, и там он выздоравливал под надзором строгих сестер в узких юбках. Он потом мне рассказывал, что койка его стояла на солнце, и если он закрывал глаза, то было очень похоже на Калифорнию. Каждый день он мысленно отправлялся на ранчо, силы понемногу возвращались, рана на затылке перестала болеть, закрылась, затянулась и зарубцевалась. В госпитале он был представлен к званию капитана и получил медаль, и, когда сестры приходили обтирать его губкой, он показывал им свою награду и вскоре понял, что блеск медали вызывает уважительные улыбки, особенно у тех, кто прикрепил ее ему на грудь. Капитан Пур вышел из госпиталя незадолго до подписания перемирия, всю зиму прошатался по холодным парижским бульварам и, как многие пехотинцы, охотно откликался на соблазнительные призывы, доносившиеся из темных подворотен. Вот тогда-то, я думаю, ему и понравилось знаться со шлюхами.

— Мистер Брудер!

— Никогда не приобретали этот товар, мистер Блэквуд?

— Нет, никогда, — ответил Блэквуд, тем более что, формально говоря, так оно и было.

— Не думайте, что это такая уж особая заслуга.

— А я и не думаю… Но при чем здесь наш с вами договор, мистер Блэквуд?

Брудер не ответил.

— И вот, пока Уиллис валялся в госпитале на полосатом матрасе, меня оставили охранять сгоревшую автобазу. В подкрепление прислали взвод солдат, и они страшно удивились, когда увидели что от базы почти ничего не осталось — только пепел от гаражей и сараев. Каждый, кто прибывал, повторял одно и то же: «Надо же, что немцы здесь натворили! Ну и насолили же вы им, что они так на вас разозлились!» Я держал слово, никому ничего не говорил, солдаты ходили, спотыкались о черные угли, и мало-помалу мы восстановили автобазу. Через несколько дней уже ни за что нельзя было догадаться, что здесь случилось, — разве что вы случайно набрели бы на кучу обугленных обломков, которые мы отволокли в лес… Всего через несколько дней мы немного отступили и линия фронта передвинулась ближе к базе. Теперь грохот слышался и днем и ночью, то и дело летали гаубичные снаряды, на автобазу потянулись раненые, и скоро нам стало не до машин — нужно было приводить в порядок людей… Каждый вечер, часов в одиннадцать, из леса появлялся Дитер, гремя своими жестянками, точно колокольчиками, солдаты по одному бегали в лес и покупали кто табак, кто морфин, кто что. Снабжение почти прекратилось, дорога, по которой я когда-то пришел на автобазу, была перерезана, и мы понятия не имели, что, где и когда происходит. Каждый солдат, который пробыл во Франции больше недели, знал, что по лесам за линией фронта бродят такие вот торговцы. Дитер ведь был не один. Большинство были французы, некоторые настоящие мальчишки, даже еще не брились: они всегда откликались на просьбы солдат, быстро приносили то, что нужно. Если в лагере не хватало тушенки, ее можно было раздобыть в лесу, если не хватало таблеток от цинги, их покупали за десять центов. Пехотинцы звали торговцев «стервятниками», и, когда становилось потише, иногда вдруг разносился слух, что в таком-то лесу такой-то «стервятник» торгует девчонками. Это было прибыльное дело: французские девицы без разговоров ложились на лесной мох, а солдаты платили за то, что им больше всего было нужно. На такое было не жалко и последнего сантима… Что вы на меня так смотрите, мистер Блэквуд? Шла война, мужчинам нужна была ласка, девушкам — еда, и самым трагическим событием считалось, если кто-нибудь подхватывал сифилис.

— Истинные стервятники! — с жаром воскликнул Блэквуд. — Ужасные люди!

— Мистер Блэквуд, уж вы-то, как никто другой, должны подумать, прежде чем клеить ярлыки.

Во время рассказа Брудера Пэл и Зиглинда неслышно вошли в дом и с ногами уселись на подоконник. Они прислонились головой к стеклу, повернулись к океану, но ни молодой человек, ни девушка не произнесли ни слова, как будто их тоже увлек рассказ Брудера. Ножи и точильный камень Зиглинды лежали на полу, у ее ног, но она позабыла о работе; в свете, лившемся из окна, она казалась Блэквуду точной копией ее матери.

— Я уже рассказывал: я был на автобазе, и вот однажды ночью выстрелы затихли. К тому времени, как вы понимаете, засыпал я уже с трудом. И всю жизнь потом, признаться, уже не спал ни одной целой ночи. Был лунный вечер в конце лета, и я поднялся, взял винтовку и вышел прогуляться. Если бы я сказал вам, что вышел просто так, без всякой цели, то солгал бы. Было уже очень поздно, «стервятники» появлялись ближе к полуночи, но я все равно пошел посмотреть. Я прошел по тропинке, спустился к ручью, но никого не находил. Шел я почти час и уже отчаялся найти одного из мужчин с его девушками, подбрасывал монетки в кармане и говорил себе — оставлю их про запас, до следующего вечера. Небо было темно-синее, точно океан, луна еле светила сквозь густые ветки; ночь была какая-то особенная, успокаивала меня, и я совсем позабыл о своих всегдашних страхах. Пришло в голову, что битва, которая громыхала столько дней, все-таки закончилась и теперь и в нашу глухомань придет мир. Я шел, размышлял и надеялся узнать хоть что-нибудь. Линия фронта была совсем рядом, и я прикинул — надо пройти где-то с полмили, и я найду какую-нибудь подсказку: брошенную амуницию, стреляные гильзы, порванные, вонючие обрывки ремней, куски плоти, бледные, хорошо видные, как хлебные крошки на черной тропинке.

Лес становился все гуще, я уже продирался сквозь низкие ветки, наступал на мягкие листья папоротника, иногда под ногой трещал сушняк, и эхо треска пугало меня; тогда я останавливался, всматривался в серебристую темноту — нет ли там кого. Но там никого не было, я шел себе и шел и понял забавную штуку: как только сознаешься, что тебе страшно, страх начинает куда-то уходить и ты чувствуешь себя так, как будто сумел наконец набросить седло на спину молодого, необъезженного коня.

Я шел дальше и минут через пятнадцать заметил, как что-то движется в чаще деревьев. Шевелилось что-то маленькое и темное, я сначала подумал — медведь, но тут же сообразил, что всех медведей вдоль линии фронта давно уже поубивали. Потом я заметил другую фигуру и еще одну, но в темноте их было трудно различить, а если невнимательно вглядываться, то и вообще можно было не заметить. Ну, вы-то бы заметили, конечно; я тоже их засек и упал на колени. Я не сразу сообразил, что они там делают, но вдруг увидел, как одна из фигур отодвинулась от двух других, отошла подальше в лес и уселась на упавшее дерево. Вскоре загорелся огонек спички и до меня донесся запах табачного дыма.