— Линда сама рассказала обо всем капитану Пуру?

— Чтобы Линда рассказывала капитану Пуру о нашей единственной ночи вдвоем? Да на такое предательство даже у нее бы духу не хватило. Она по-другому себя повела, подлее.

— Так это Роза?

— Роза? Да нет! Роза была хорошая девушка. Она никому никогда не делала плохого. Правда, вот капитан Пур не задумывался, когда сделал плохо ей…

— Тогда как же, мистер Брудер? Как капитан Пур додумался переселить Линду к себе в дом? Как он догадался забрать ее у вас?

Брудер подался вперед. Дыхание у него стало неровным, глаза потускнели, руки задрожали, и Блэквуд подумал, что сейчас он подошел к краю смерти.

— Как, спрашиваете? — заговорил он. — Значит, миссис Ней не все вам рассказала. Возвращайтесь-ка в Пасадену, мистер Брудер, и попросите миссис Ней закончить эту историю. Пусть расскажет вам о Лолли Пур.

Вскоре Блэквуд уже тряс руку Брудера, не зная, что больше никогда не сможет этого сделать; яркий солнечный свет за дверями дома ослепил Блэквуда, и, когда глаза привыкли к свету, Блэквуд посмотрел через плечо и махнул рукой на прощание.

Гонима из дворца она,

Виной тому — не спесь, не стыд.

Презреньем не укрощена

И в униженье не скорбит.

Эмили Бронте

Июльским днем тысяча девятьсот тридцатого года, третьего подряд года страшной засухи, Линди Пур сидела за рулем «золотого жука» Уиллиса, направляясь через Мост самоубийц дальше, на запад. Солнце светило ей прямо в глаза, ее терзала обычная головная боль, отдававшаяся тяжелыми ударами в висках, и от этого — от отсвета и боли — она почти ничего не видела. Но на мосту негде было остановиться, и поэтому она притормаживала, сильно нажимая на педаль. Машина сзади яростно засигналила, Линди сделала водителю знак проезжать вперед, но он не мог этого сделать из-за встречного транспорта. Водитель снова нажал на клаксон; она заметила, что он от души ругается, раскрыв рот в ореоле рыжей, жесткой как проволока бороды. Он не переставая гудел и, когда встречных машин стало меньше, обогнал ее на узком мосту, бросая злобные взгляды и изрыгая гадости по адресу «бабы за рулем». Потом он исчез из виду, а Линди продолжала медленно ехать по мосту, вдыхая слабо чувствующийся запах старого русла, совсем пересохшего, потому что засуха продолжалась с самого двадцать восьмого года. Снизу поднималась белесая пыль, стадион «Розовая чаша» затих, пошел трещинами, опустел и, казалось, сам, как гигантский котел, излучал жару. Газеты писали, что температура еще поднимется до ста девяти градусов по Фаренгейту. Солнце нещадно жгло, пока она не добралась до западного конца моста и не укрылась в тени апельсиновой забегаловки.

Она ехала домой с заседания клуба «Понедельник», которое, как всегда, проходило в Дамской гостиной отеля «Хантингтон». Члены клуба — двенадцать женщин — встречались в последний понедельник месяца и вели беседы о литературе, географии, о чем хотелось — хотя бы о том, что возникла новая, но крайне неприятная проблема безработных горничных, которые по вечерам толпились у Раймонд-стрит-стейшн. В тот понедельник все дамы — в их числе были миссис Элли Сикмен, миссис Сара Вули, миссис Э. Б. Рок, миссис Конни Риндж — обсуждали, или, как выражалась Конни Риндж, «сцепились» из-за «Истории упадка и разрушения Римской империи» Гиббона. За несколько дней до собрания в верхних комнатах по всей Пасадене начинали шуршать страницы — на тенистой Оук-Нолл, на широкой Хиллкрест, на обсаженной оливами Ломбарди, на холмах Линда-Висты, обиталище скунсов и койотов; на каждой улице горело золотом одинокое окно, за которым тонкая целеустремленная рука переворачивала страницу за страницей, пока спали соседи, пока ветер гнул верхушки кипарисов, пока храпел и пускал полуночные ветры муж, пока дети, сопя, отковыривали краску со столбиков кроватей, а гувернантки стонали во сне. Но члены клуба «Понедельник» были женщины упорные — почти все задуманное у них получалось; у каждой был именной браслет белого золота с выгравированным на внутренней стороне девизом — словами Абигайль Адамс: «Высокопарных слов у нас слишком много, а дел, соответствующих им, — слишком мало». К определенному дню каждая из дам должна была закончить чтение Гиббона, чтобы со знанием дела рассуждать о перипетиях упадка великой цивилизации.

Но за две недели до собрания Линди не сумела разыскать Гиббона в библиотеке Уиллиса. Большинство книг в ней остались еще от его отца, и за несколько лет Линди стало ясно, что их касалась разве что метелка, которой Роза смахивала пыль. В книжном магазине Вромана Линди спросила Гиббона у одного из клерков — мистера Рейнса. Он принес ей три тома сразу, прижав их к груди. Молодой мистер Рейнс, выпускник Стэнфордского университета, отвечал за исторический отдел и, пока Линди изучала три тома, оперся о дубовые полки; рукава его рубашки были подвернуты, и он согнул над головой одну мясистую полуоткрытую руку. Позади него, в стеклянной витрине, стояла коллекция Адама Вромана — обожженные солнцем маски духа качина, сложенные одеяла племени навахо, десятки японских статуэток нэцкэ. Над полками висели снимки индейцев племени хопи: вождь племени, запечатленный в профиль на фоне горной цепи, женщина с косами, заглядывающая в корзину, сделанную из тыквы, смуглый мальчик — житель горной деревни. Мистер Рейнс пояснил, что, хоть сам он и специалист по истории Запада, в Стэнфорде его научили: чтобы установить истину, обращайся к первоисточнику. Пока Линди изучала книги, он перебирал предметы на полочках. Историк-лауреат писал:

«Вот они, руины Рима, воплощение его древнего величия! Ни время, ни варвары не могут приписать себе заслугу его полного разрушения; это дело рук его граждан».

— Кто может быть полезнее Гиббона в наше трудное время? — говорил мистер Рейнс, провожая Линди до машины.

Он предложил ей приехать к нему, когда она закончит книгу, и поговорить о прочитанном. Это можно было сделать в испанской библиотечной комнате, сказал он, глядя куда-то во двор. Потом он перевел глаза на нее, и между ними что-то пробежало — какая-то теплота, которую Линди уже никак не могла принять. Молодой человек предлагал ей дружбу, а она отказывалась. Она не торопилась давать никаких обещаний, и мистер Рейнс, лет двадцати трех — двадцати четырех, сделал шаг назад по залитой солнцем улице и произнес:

— Надеюсь, я не сказал ничего оскорбительного, миссис Пур. Я не думал…

Она любезно ответила молодому человеку, что все в порядке.

Через две недели клуб «Понедельник» собрался в Дамской гостиной, с обитыми тканью сиденьями у окон и рельефным бордюром на стенах в виде плодов маракуйи. Дамы жевали легкий салат из редиса и персиков со специями, наслаждались прохладой под электрическими вентиляторами и вместо Гиббона обсуждали, насколько сильно уменьшились самые крупные состояния городка. Элли Сикмен возглавляла Комитет спасения бедных и рассказывала участницам «Понедельника», что в этом году работать ей стало гораздо труднее. «Тридцатый, дамы, это совсем не двадцать девятый. Мы живем в другое время», — говорила она со знанием дела: ее муж занимался производством льда, и состояние его таяло буквально с каждой минутой. Вскоре Сикмены уволили трех своих «девиц» — так она называла черных как вороново крыло горничных. Потом закрылся дом Сикменов на Ориндж-Гроув-авеню, заросла лужайка, одна ирригационная система которой стоила тысячу долларов в год; потом куда-то исчезли и сами Сикмены, взяв с собой лишь чемоданы и грудного младенца. Но что знала Элли Сикмен о будущем тогда, убийственно жарким летом тридцатого года? Что знали о нем все собравшиеся в Дамской гостиной? Они собрались, чтобы поговорить о прошлом. Одна — Сара Вули, особа с длинным ртом, похожим на узкий ящик, с тяжелыми веками, придававшими лицу что-то коровье, особенно когда она заводила речь о состоянии ее матери, сделанном на производстве молочных продуктов, — сказала, что участницы «Понедельника» имеют уникальную возможность обращаться к истории, тогда как другие только и волнуются о том, как прожить день. «Дамы, в этом отношении у нас привилегия», — сказала Сара, избранная на тысяча девятьсот тридцатый год председателем клуба, и поэтому теперь она всегда носила при себе в сумке молоточек вишневого дерева, чтобы наводить порядок на собраниях и не нарушать повестку дня. Молочная империя Вули счастливо пережила все потрясения — продажи говядины упали, а творога, наоборот, резко пошли вверх; так продолжалось пятнадцать лет, и дочь Сары успела получить негласное, но всем известное прозвище «творожная принцесса Пасаденская».