пришли смотреть: свою молодость: себя — тогда, свою последнюю — как раз ещё успели! — молодость, любовь...

В этом зале были те, которых я ни до, ни после никогда ни в одном литературном зале не видала и не увижу. Все пришли. Привидения пришли, притащились. Призраки явились — поглядеть на себя. Послушать — себя.

Вы — Вы же были только той, прорицательницей, Саулу показавшей Самуила...

Это был итог. Двадцатилетия. (Какого!) Ни у кого, может быть, так не билось сердце, как у меня, ибо другие (все!) слушали свою молодость, свои двадцать лет (тогда!). Двадцать лет назад! — Кроме меня. Я ставила ставку на силу поэта. Кто перетянет — он или время? И перетянул он: — Вы.

Среди стольких призраков, сплошных привидений — Вы один были — жизнь: двадцать лет спустя. Ваш словарь, справа и слева шёпот: — не он!

Ваше чтение: справа и слева шёпот: — не поэт!

Вы выросли, Вы стали простым, Вы стали поэтом больших линий и больших вещей, Вы открыли то, что отродясь Вам было приоткрыто, — природу, — Вы, наконец, разнарядили её...

И вот, конец первого отделения, в котором лучшие строки:

И сосны, мачты будущего флота...

Ведь это и о нас с Вами, о поэтах, — эти строки.

Сонеты. Я не критик и нынче — меньше, чем всегда. Прекрасен Ваш Лермонтов — из-под крыла, прекрасен Брюсов... Прекрасен Есенин, — “благоговейный хулиган” — может, забываю — прекрасна Ваша любовь: поэта — к поэту (ибо множественного числа — нет, всегда — единственное)...

И то те!.. “Соната Шопена”, “Нелли”, “Карета куртизанки” и другие, целая прорвавшаяся плотина... Ваша молодость.

И — последнее. Заброс головы, полузакрытые глаза, дуга усмешки, и — напев, тот самый, тот, ради которого... тот напев — нам — как кость — или как цветок... — Хотели? нате! — в уже встающий — в уже стоящий — разом вставший — зал.

Призраки песен — призракам зала.

Конец февраля 1931 г.».

Не желая писать «примитивно», поэт сознательно экспериментировал со словом, стихом и рифмой. Северянин немало заботился об обновлении поэтического языка. Поэт черпал из городского фольклора и народного говора, «жестокого романса» и чувствительного альбомного стиха, из принаряженного лубка и броской прямоты уличной вывески или плаката. Ему был также интересен язык газет, создавший в значительной мере ту смесь высокого с низким, которой он столь виртуозно пользовался.

В 1919 году началась эмиграция Мережковских, разъединившая прежний круг общения. Вести о Северянине доходили в Париж с опозданием, место литературной критики всё чаще стали занимать воспоминания. Таков сонет Северянина «Еиппиус» (1926).

В связи с публикацией Ееоргием Ивановым мемуарных фрагментов «Китайские тени», которыми Северянин был чрезвычайно недоволен, он упомянул Антона Крайнего в сатире «Парижские Жоржики» из цикла «Шелковистый хлыстик» (1927). Речь шла о Георгии Иванове и Георгии Адамовиче, а также о журнале «Звено», где печатались воспоминания:

Два Жоржика в Париже С припрыжкой кенгуру, — Погуще и пожиже, — Затеяли игру. ........................................... Ведь в том-то всё и дело, Таков уж песни тон: В столице оголтелой Живёт один Антон. Его воззренья крайни На многие дела, Мальчишек любит втайне, Их прыть ему мила. А так как не без веса Сей старый господин, Антону льстит повеса И друг его — кретин. За это под защиту Мальчишек взял Антон, И цыкает сердито На несогласных он...

Действительно, как отмечал Северянин в статье «Новая простота...», он изумлялся Антону Крайнему, «взявшему под свою авторитетную защиту людей, подобных упомянутому Иванову и находящему их “Воспоминания” “беспретенциозными и очень скромными”».

«Если назвать беспретенциозным, — продолжал Северянин, — глумление над поэтом, несколько иного с Г. Ивановым одарения и содержания, и скромностью — опорочивание памяти девушки, тогда действительно дальше идти уже некуда, и мы, увы, впредь будем в совершенстве осведомлены, какова “новая, послевоенная, простота и скромность — главная черта современных поэтов настоящих...”

И хотя Антон Крайний, восхваляя стихи и мемуары Г. Иванова (в первом случае я даже согласен с уважаемым критиком), и говорит, — между строк, — что я поэт не из настоящих, я позволю себе, опираясь в свою очередь, по примеру А. Крайнего, на долгий мой опыт литературного созерцателя, остаться при особом мнении...»

Но, несмотря на литературные скандалы, отвлекавшие внимание от подлинной поэзии, диалог Зинаиды Гиппиус и Игоря Северянина состоялся прежде всего в их незабытых стихах.

И всё же для Северянина возвращение в провинциальный эстонский посёлок или в озёрную глушь было подчас безрадостным. Здесь он оказывался не только вдали от России, но и от основных центров русской эмиграции — Берлина, Парижа, Праги...