Видение Гитлера

Проблема заключалась в том, что эти предложения о стратегии кооперации с национальными меньшинствами исходили из сфер, которым недоставало политического веса. На основании заявлений самого Гитлера, напротив, можно понять, что на самом деле в политическом отношении это был наименее вероятный из всех возможных исходов военной победы Германии. Судя по его “Застольным беседам” – записям его своеобразных рассуждений об Иисусе-арийце, вегетарианской диете легионов Цезаря, доисторических собаках, а также случайных наблюдений наподобие “девицы обожают браконьеров”, – “Восток” одновременно манил и отталкивал Гитлера. Невосприимчивый к иронии, он называл Россию “пустыней”, считая, что его собственные битвы наделили бы эту страну прошлым[920]. Широкие дороги, проложенные по возвышенностям, чтобы ветер сдувал с них снег, соединили бы германские города и поселения[921]. Крым стал бы немецкой ривьерой.

Что характерно, он гораздо яснее описывал негативные стороны своего видения, в частности желание подвергнуть “местных” особенно варварской и грубой вариации колониального правления, бесчеловечность которой наталкивала на мысль, что он прочел все это в какой-то мрачной книге. Чаще всего он проводил шокирующую параллель с британским правлением в Индии: “Наша роль в России будет аналогична английской роли в Индии… Российская территория – наша Индия. Как и англичане, мы будем править этой империей силами малого количества людей”[922]. Он представлял, как колонизирует это “пространство”, переселив туда немецких крестьян-солдат, то есть ветеранов двенадцатилетней военной службы, хотя в Прибалтике нашлось бы также место для датских, голландских, норвежских и шведских поселенцев, причем последних отправили бы туда в рамках “специального соглашения”, о чем свидетельствовала его характерно не относящаяся к делу и странная оговорка. Немецкие колонисты получили бы крупные наделы, чиновники – прекрасные штаб-квартиры, а региональные губернаторы – “дворцы”. Немецкое колониальное общество в прямом и переносном смысле стало бы “крепостью”, закрытой для чужаков, поскольку “даже последний из наших конюхов должен быть выше любого местного”. Чужаки (то есть немцы) познакомили бы с концепцией организованного общества народы, которые в ином случае вели бы себя антисоциальным образом, подобно “кроликам”[923]. Здравоохранение и гигиена должны были остаться в прошлом: “Никаких прививок для русских и никакого мыла, чтобы смывать с них грязь… Но дайте им столько выпивки и табака, сколько они пожелают”[924]. С характерным бессердечием 17 октября 1941 г. он сказал:

Если же русские восстанут, “нам достаточно будет сбросить несколько бомб на их города, и все сойдет на нет”[926]. Экономическое взаимодействие должно было носить максимально эксплуататорский характер:

Украинцев планировалось соблазнять шарфами, бусами “и всем, что по душе колониальным народам”[928].

Подобные настроения – в основном разделяемые его генералами – задавали тон немецкой оккупационной политики в России, устраняя любую перспективу извлечь выгоду из широкой непопулярности большевистского режима, особенно в регионах, захваченных Сталиным по условиям нацистско-советского пакта 1939 г., или эксплуатировать глубокие этнические и религиозные противоречия, скрывающиеся в советской империи. Гитлер просто не хотел отказываться от своих идеологических установок ради обеспечения поддержки на местах. Его представления о расовом превосходстве немцев фактически исключили возможность идти на уступки для предоставления национальной автономии – но только не в районах, которые нацисты не планировали колонизировать или где политика была направлена на широкие мусульманские или тюркские слои населения.

Это имело прямые политические последствия для Розенберга и его сторонников. Не имея полномочий даже проводить назначения на руководящие посты в своем обширном, но условном княжестве, Розенберг был вынужден смириться с назначением на пост рейхскомиссара Украины Эриха Коха, который мог поспорить с Гитлером в своем презрении к славянским рабам, и назначением на пост рейхскомиссара Остланда Генриха Лозе, вполне закономерно противостоявшего всем попыткам Розенберга предоставить трем прибалтийским республикам хотя бы подобие сильно ограниченной автономии. На практике сепаратизм – а точнее, перерисовка политической карты мира – происходил исключительно под германским руководством и не допускал никаких элементов самоопределения[929]. Отчаянное желание всевозможных фашистских, националистских и религиозных эмигрантов обратить германское вторжение себе во благо в основном ни к чему не приводило. Их обрабатывали и бросали, а в некоторых случаях сажали за решетку и убивали – такая же судьба впоследствии постигла многих из них в руках мстительного НКВД (Степан Бандера закончил свои дни в 1950-х в Мюнхене, где работал на радиостанции “Свободная Европа”)[930].