Будучи как финальным столкновением двух враждебных идеологических систем, так и политико-биологическим крестовым походом против евреев и славянских “недолюдей”, германское вторжение в Советский Союз фундаментальным образом отличалось от кампаний на Западе. Это можно проиллюстрировать тем фактом, что с 1939 по 1945 г. в немецком плену скончалось 3,5 процента узников из числа военнопленных западных союзных войск, в то время как в советском плену умерло 31,6 процента немцев, а ужасные 57 процентов, или 3 300 000 русских, скончались либо в наспех организованных немецких лагерях, либо по пути в них, либо непосредственно в руках палачей СД и вермахта, причем большинство из них встретило свой конец еще до лета 1942 г.[905] Тон задавал Гитлер, о чем свидетельствует его обращение примерно к 250 генералам, сделанное 30 марта: “Мы должны отказаться от принципа солдатского товарищества. Коммунист никогда не был и никогда не станет нашим товарищем. Это война на уничтожение… Война будет совсем не такой, как на западе. На востоке жестокость сегодня сулит умеренность в будущем”[906]. Директивы руководства, пропитанные нацистской идеологией, в частности декрет о военной подсудности от 13 мая 1941 г. и печально знаменитый приказ о комиссарах от 6 июня, изданные старшим армейским командованием накануне вторжения, размывали границу между традиционной и расово-идеологической войной, превращая силы вермахта в более или менее покладистых пособников бесчинствам СС и всевозможных полицейских формирований[907].

Они также доказывают, что военные преступления были замыслены заранее. Предопределенный идеологический характер войны и постепенная трансформация армии в политическую силу привели не только к массовому убийству 2,2 миллиона евреев в тылу у немцев, но и к резне “цыган”, людей из психиатрических лечебниц, а также – из-за вольного использования понятий вроде “агенты”, “бандиты”, “партизаны”, “саботажники”, “шпионы” и “сопротивленцы” – к истреблению целых деревень, жителей которых расстреливали, вешали на телеграфных столбах или сжигали в церквях и сараях. Ремарка Гитлера, что действия партизан “дают нам шанс уничтожать любого, кто выступает против нас”, была лишь полуправдой: жертвами вполне могли стать люди, которые ни против кого не выступали. Генерал СС Эрих фон дем Бах-Зелевски впоследствии признавал:

Когда в Пинске застрелили одного ополченца, были убиты также 4500 евреев, к которым применили принцип: “Где партизаны, там и евреи, а где евреи, там и партизаны”[909]. Наиболее вдумчивые немецкие офицеры начали беспокоиться о том, что один из них назвал “проблемой 6000/480”, то есть загадкой, почему у 6000 мертвых “партизан” было обнаружено лишь 480 винтовок[910]. Наличие партизан было обусловлено не только деспотичной политикой немецкой оккупации, но и запоздалыми попытками Сталина сохранить присутствие войск в районах, занятых противником. Для большинства партизан, за исключением немногочисленного идейного ядра движения, стать “добровольцем” (так обозначали призывников, семьи которых часто расстреливались в случае дезертирства) было лишь чуть лучше, чем жить при германской оккупации.

Гипотетические сценарии становления “тысячелетнего рейха” время от времени вызывали интерес популярных писателей, любителей военной истории и немногочисленных профессиональных историков. Писатели вроде Лена Дейтона и Роберта Харриса, а недавно и американский политик Ньют Гингрич (с разной степенью исторической достоверности) использовали Третий рейх в качестве декорации для популярных триллеров[911]. Другие, например совсем недавно Ральф Джордано, предлагают менее спекулятивные описания того, что могло бы случиться, “если бы Гитлер выиграл войну”. Однако эти писатели неизменно обходят стороной тот факт, что в системе конкурирующих нацистских агентств, представляющих многообразие идеологических тенденций, исход не обязательно мог быть один[912]. Вдобавок большая часть этих работ отражает латентные (англо-американские или немецкие) тревоги об экономической и политической мощи недавно объединенной Федеративной республики, где подобные рассуждения не встречают одобрения. Военные историки, которые в основном вносят “операционный” вклад в эту сферу, напротив, лишь переставляют армии с места на место, не покидая зоны комфорта своих исследований[913]. Качественно иной класс, а именно – профессиональные историки вроде Йохена Тиса, уделяют основное внимание символическим проявлениям нацистской мегаломании, видя стремление к “мировому господству” в архитектурных планах на послевоенный период или изучая нацистские планы создания псевдоевропейского союза и введения единой валюты[914].