С обеих сторон помоста появился хор в таких же темно-вишневых мантиях; хористы сомкнули ряд на самой середине — синхронно, только что не чеканя шаг. Органистка ударила по клавишам, выдав очередные аккорды в том же ключе, и хористы принялись раскачиваться в едином ритме. Роджер даже не заметил, как откуда-то возник хормейстер и встал перед полумесяцем лож — низенький темнокожий человечек, седой, с большой плешью на темени, напоминающей монашескую тонзуру. Он взмахнул руками — темно-вишневая мантия распахнулась на манер крыльев — и обвел ими хор. Потом резко опустил руки, и хор ожил, зазвучав единым аккордом:

Ева, ответь, ведь ты же придешь в этот сад опять?

Ты не оставишь старому грешнику времени тосковать?

Ты же захочешь Господу перед уходом хвалу воздать?

Ева, ответь, ведь ты же придешь в этот сад опять?[22]

Роджер подумал, что такая музыка никого не оставит равнодушным, даже его, Роджера Белого, поклонника Стравинского. Она вибрировала в костях, в солнечном сплетении, заставляя думать, что его народ в самом деле обладает душой и враждебному миру извне эту душу не отнять. Она заставляла Роджера забыть о том, что он — Роджер Белый.

Хормейстер медленно поднял руки ладонями вверх, выводя хор на опасно высокую ноту — опасную скорее для обычного хормейстера, — затем повернул ладони вниз и так же медленно вывел хор на низкий регистр. А потом подал жест стоявшей рядом певице. Хрупкая темнокожая женщина вступила:

Ева, ответь, ведь ты же придешь в этот сад опять?

У нее оказалось невероятно чистое, красивое сопрано, длиннейшие ноты она выводила без малейшей дрожи в голосе. Такой голос бывает только до тридцати; его почти совершенное звучание заставило Роджера прослезиться.

Не успел чудесный голос смолкнуть, как Роджера посетила гораздо более приземленная мысль: «При чем здесь политические эскапады Андре Флита?» И он тут же вспомнил, что так до сих пор и не включил спрятанный в газете диктофон. Трепеща и оглядываясь по сторонам, Роджер нащупал маленькую кнопку — шпионская миссия в пользу Уэса Джордана началась.

Время тянулось ужасно долго; наконец хормейстер с тонзурой подвел хористов к торжественному завершению — долгой фа-диез. Опустилась тишина. Через пять-шесть секунд она показалась нестерпимой — Роджер все ждал, что же будет дальше.

Из узкого прохода между двумя ложами хористов показался плотный, с сияющим лицом, чернокожий лет пятидесяти, в темно-коричневом костюме, белой рубашке и цветастом галстуке. Он был таким внушительным, прямо бочка, но, как ни странно, его крепкое телосложение отлично сочеталось с улыбкой, которой он одаривал всех и каждого. Крепыш подошел к кафедре почти на цыпочках, будто бы пританцовывая на удивительно маленьких ножках, что сообщало его виду еще большую веселость.

Среди прихожан послышались радостные возгласы: «Айк!.. Айк!.. Скажи свое слово, преподобный Айк!.. Пусть прозвучит слово!… Преподобный, „Изреки“!.. Скажи свое слово!..»

Роджер понятия не имел, что это еще за преподобный «Изреки». Когда Айзек Блейки подошел к кафедре и одарил паству теплой, лучистой улыбкой, выкрики постепенно стихли.

Крепыш произнес:

— Святой дух, — вышло одним словом с ударением на первом слоге: «Святыйдух», — Святыйдух снизошел сегодня на наш хор, хвала Всевышнему! — Хлопки… выкрики: «Скажи свое слово, преподобный Блейки!»; «Точно!»; «Правильно говоришь!». — И Святыйдух снизошел на брата Лестера Манди, хвала Всевышнему! — Крепыш повернулся и широким жестом указал на хормейстера, сидевшего посередине в первом ряду хоров. Потом повернулся в сторону органа и таким же широким жестом показал на органистку. — И на сестру Салли Бланкеншип! Она превратила этот орган в настоящий оркестр, да! И оркестр сыграл божественную музыку, хвала Всевышнему!

Выкрики: «Хвала Всевышнему!»; «Точно!»; «Говори свое слово, преподобный!»; «Сестра Салли, утешила своих!».

Преподобный Айзек Блейки вдруг чуть посерьезнел и как-то даже слишком мягко для человека такой солидной комплекции произнес:

— Один наш добрый брат только что крикнул: «Сестра Салли, утешила своих!..» Так вот, я хочу сказать вам… именно это я и имею в виду…

Выкрики: «Сестра Салли!»; «Хвала Всевышнему!»; «Говори, говори!».

— …Когда мы собираемся здесь, мы — среди своих, да!.. Хвала Всевышнему!.. Мы среди своих, и никакое зло извне не коснется нас… потому что прямо здесь, прямо сейчас мы клянемся друг перед другом… клянемся и говорим… Хвала Всевышнему!..

Выкрики: «Хвала Всевышнему!»; «Говори свое слово, преподобный Айзек!».

— …Мы среди своих… мы в укрывающих дланях Плотника нашего… Плотника, ходившего по воде!

Роджеру Белому даже показалось, что витражное изображение с укрывающими дланями будто бы чуть выступило вперед — так убежденно взывал преподобный к Христу-покровителю.

— Однако неизбежно наступает то время, — продолжал свою проповедь Айзек Блейки, — когда мы должны оглянуться, выйти за пределы этих стен и подумать о будущем своих детей, своих братьев и сестер по всей Атланте. Ибо сказано: «Обрати взор свой по сторонам и узришь себя в глазах многих народа своего».

Выкрики: «Народа своего!»; «Хвала Ему!»; «Хвала Всевышнему!».

— Братья и сестры, сегодня мы послушаем одного нашего хорошего брата, который видит Атланту совсем другой. Бывает, город называют Шоколадной Меккой… да, Шоколадной Меккой… и нам приятно сознавать, что наши братья и сестры составляют большую часть в городской администрации, да что там, даже в мэрии. Да, нам это приятно. Однако мы нет-нет да и задаемся вопросом: «А они действительно наши братья и сестры?»; «В самом деле мы видим себя, когда смотрим в глаза их?». Вот вы просыпаетесь утром, выходите из дома, здороваетесь с соседом… Можете вы представить, как кто-нибудь из этих самых управленцев, уполномоченных по делам таким-то и таким-то, появляется на вашей улице? Можете представить, как он подходит к вам, смотрит прямо в глаза и говорит: «Я здесь, чтобы помочь. Я хочу знать о ваших нуждах и заботах»? Или же эти уполномоченные слишком заняты делами… на другой стороне города?

Смех… гиканье… взрывы хохота…

«Говори свое слово, преподобный!»; «Истинная правда твоя!».

Роджер застыл. Ему показалось, что от него прямо-таки исходят радиоактивные волны, что тошнотворно-голубоватая дымка выдает его — воплощение Вестсайда, Каскадных Высот, Гринбриар-молла, Ниски-лейк — с головой.

— Как я уже говорил, — продолжал преподобный Блейки, — сегодня мы послушаем нашего доброго брата. Он — один из нас, он вырос в Саммерхилле, но сумел подняться. Он с отличием закончил Университет в Северной Каролине, он — известный баскетболист, игравший в НБА… да, в НБА за «Филадельфию семьдесят шесть», за «Нью-йоркских Никербокеров». Да-да, он был баскетбольной звездой Нью-Йорка, города, полного соблазнов… доступных, как на блюдечке с голубой каемкой… да, с голубой каемкой… Однако этот молодой человек не забыл свой дом, своих родных, ни на секунду не забыл, что он с Юга Атланты… с восточной части этого Юга, если вы понимаете, о чем я… он не забыл о верности своей жене Эстеле, своим детям, которых уже трое. Я вижу… вижу его… он подходит к каждому в нашем квартале, где, да будет известно Господу, полно проблем… подходит и говорит: «Я здесь, чтобы помочь. Я хочу знать о ваших нуждах и заботах. Да, о ваших… прямо здесь… в юго-восточной части Атланты. Ведь я родом отсюда, я вырос среди вас». — Преподобный Блейки остановился и посмотрел поверх голов сидящих. Опираясь на кафедру, он с улыбкой подался вперед и мягким, задушевным голосом спросил: — Как вы думаете, о ком я говорю?