двенадцать, не может не отозваться на такое.

Тем более, что он и в самом деле не то, чтобы совсем позабыл о бедной Лизе, но как-то отодвинул её в сторону, место тальминки в его мыслях заняли совсем иные материи.

Федор как раз заканчивал ответ — куда пространнее и теплее, чем его последние письма — когда в комнату вломился Петя. Именно вломился, словно вообразив себя Севкой Воротниковым.

— От Веры сообщения пришло.

«Время акціи точно указать не могу, это держится въ строгомъ секретѣ. Но свѣдѣнія Игоря и Юліи сочтены заслуживающими довѣрія; не знаю, слѣдилъ ли кто-то за ними въ подземельяхъ; пока объ этомъ ничего не слышала, что, однако, еще ни о чёмъ не говоритъ. Но акція можетъ состояться уже въ ближайшіе дни. „Тоннельная группа“ полностью готова и ожидаетъ только рѣшенія партійной верхушки…»

— Значит, пора занимать позиции. В лагере меня пока что подменят Коссарт с Ромашкевичем.

— И, конечно, вы собираетесь устроить засидку на красного зверя в городом одиночестве, не так ли, Константин Сергеевич?

Подполковник вздохнул. Выразительно покосился на Матрёшу, как раз ставившую на стол горячий, с пылу-с жару пирог.

— Как хотите, Ирина Ивановна, голубушка, но второй раз я вас…

— Чепуха! — Ирина Ивановна решительно поднялась. — Идём вместе. Один раз уже получилось, и теперь получится.

— А в тот раз точно получилось?

— Ну мы ведь живы, — невозмутимо сказала она. — Кроме того, что вы собираетесь делать? Поселиться в катакомбах, подобно героям эпопеи о «Кракене», кою так любит наша седьмая рота, уже становящаяся шестой?

— Вы забыли, государыня Ирина Ивановна, что я долго воевал в Туркестане. И что к немирным афганцам хаживать доводилось. Найдётся, чем гостей дорогих встретить.

Вера Солонова больше не присылала сообщений; и никуда больше не выходила, ссылаясь на усталость от экзаменов. Выдержаны они на «отлично», подано прошение о зачислении на медико-биологический факультет Бестужевских высших женских курсов (формально, а реально — в Санкт-Петербургский императорский университет); у эс-деков наступило подозрительное затишье, как и вообще в Империи; даже неугомонные социалисты-революционеры поумерили пыл, отсиживаясь кто где.

Казалось, вот-вот начнётся тихое, мирное лето.

Кадеты выступили в лагерь. Как положено, с полной выкладкой, с боевым оружием, шинелями в скатках, полевыми ранцами и прочим обзаведением. Севка Воротников маршировал, совершенно счастливый — он выдержал, ни одной переэкзаменовки на осень, из кадет не выгнали и на второй год не оставили! А в лагерях, как говорили старшие, кормят даже ещё лучше, чем в корпусе! Отчего ж не радоваться?..

Не печалился и Лев Бобровский. Экзамены он закончил вторым в роте, сразу после Пети Ниткина, и сейчас он, похоже, намеревался-таки показать «этой Нитке», что физика с математикой ещё не всё, что требуется справному кадету.

Костька Нифонтов шагал с ними рядом, но, в отличие от Севки и Льва, казался мрачнее тучи. Он вообще очень изменился после их путешествия в Ленинград 1972 года. Нет, он не болтал, не проронил о случившемся ни слова. Но сделался замкнутым, молчаливым, много читал, частенько заговаривал с солдатами из обслуживавшей корпус роты. Учился так себе, не хорошо и не плохо, год закончил ровно в середине. Ничем не выделялся, кроме молчаливости. Две Мишени несколько раз попытался с ним разговаривать — натыкался на стену глухого молчания и уставное «никак нет» да «не могу знать, ваше высокоблагородие». Отца Кости и впрямь перевели (уже давно) в Волынский полк, семья уже не билась в такой нужде, а Костя с каждой неделе становился всё мрачнее и молчаливее.

И Федор, и Петя держались от Нифонтова подальше. Ирина Ивановна как-то попросила поговорить с ним — Костька только зашипел разъярённым котом:

— Отвали, Солонов. И ты, Ниткин. Не о чем нам разговаривать.

— Так-таки и не о чем?

— Не о чем, — Костя был бледен, кулаки сжаты, ноздри раздувались.

— Чего ты на нас так злишься? Что не оставили тебя в том мире?

— Не твоё дело!

— Как это «не моё»? Мы все в этом вместе, навсегда!

Костик оскалился. Было в его взгляде нечто такое, что заставило бы отступить даже и Севку Воротникова. Потому что случись драка — будет Костька биться вплоть до ногтей и зубов, какое уж тут «в кулаке ничего не держать, лежачего не трогать»!

Не за что было тогда схватываться насмерть, и Федя только пожал плечами.

— Я молчу. И буду молчать, — сквозь зубы процедил Нифонтов. — Только держитесь от меня подальше, вы оба.

Федор и Петя переглянулись. Говорить с Костькой и впрямь было не о чем. Точнее, было, но сам он ни за что не хотел.

— Ну, бывай, Нифонтов, — сказал наконец Федор.

И действительно, после этого до самого конца года ни он, ни Петя не обмолвились с Костей ни единым словом.

А сейчас их ждали лагеря. Хотя должны они с Петей были быть там, в корпусе, в его подземельях, с Константином Сергеевичем, с Ириной Ивановной, да и Положинцев наверняка к ним присоединится. Не зря же их роту вёл капитан Коссарт, а капитан Ромашкевич распекал кого-то из отстающих.

Чем оставалось утешаться? Только тем, что в увольнении можно будет отправиться в летний домик Корабельниковых, где будет ледяное ситро, и мороженое, и всякие пряники, и чай из самовара, и серсо, и фанты и вообще все то, что называется «приятная компания». А они с Петей научили бы Лизу с Зиной правилам их военной игры, детально разработанной Двумя Мишенями; они хоть и девчонки, а им бы тоже понравилось, потому что там думать надо, а думать и Лиза, и Зина любили и умели.

Но всё равно, все эти простые летние радости и удовольствия Федор с Петей вмиг променяли бы на тёмные галереи и низкие своды гатчинских подвалов.

В те дни они почти не расставались. Наверное, в глазах офицеров корпуса она, Ирина Ивановна Шульц, должна была бы быть совершенно скомпрометирована, только подполковник Аристов про то сейчас совершенно не думал. Точнее, думал, только в совершенно ином направлении.

…Когда он зашёл утром, едва проводив свою роту и отговорившись у генерала Немировского «срочными личными делами», чем вызвал у его превосходительства понимающую улыбку и ворчание в усы навроде «давно пора, сколько ж бедняжке ждать-то можно?», его встретила Матрёна. Крепкая, молодая, здоровая — не сколько прислуга, сколько наперсница Ирины Ивановны, добровольно взявшая на себя ещё и многотрудные обязанности дуэньи.

И вот она-то, Матрёша, и припёрла его высокоблагородие господина подполковника к стенке, уперев руки в боки и гневно глядя ему прямо в глаза, благо ни Игоря, ни Юли в квартире не было — ушли на улицу, не в силах сидеть в четырёх стенах.

— Ты, Костянтин Сергеич, барышню-то мою тиранить прекрати! Хватит вокруг да около ходить! А то вздыхает, взгляды кидает, а толку никакого! Барышня моя