Тут, конечно, сказывалась глубокая разница в религиозном сознании. Для протестантов-англичан картина мира проста — они богатые и сильные, умные и цивилизованные, потому что так решил Бог. А другим Бог определил быть бедными. Обслуживающим персоналом европейской цивилизации. А раз так сложилось, то, значит, Бог простит, если одни будут эксплуатировать и уничтожать других. И у белых есть высокая миссия нести цивилизацию необразованным, покоренным народам. Бремя белого человека. The White Man’s Burden. Это ведь не идеологи Третьего рейха придумали, а англичанин по фамилии Киплинг. Редьярд Киплинг. Тот самый, который написал книгу про Маугли. Мы его мало знаем по-настоящему, а ведь он был подлинным певцом Большой Игры. И британского колониализма заодно.

Принципиальное отличие русского сознания было (да и остается) в том, что, основанное на православной религиозной и на византийской политической традициях, оно не делило людей на тех, кто лучше, и тех, кто хуже. Принадлежность человека к другой культуре не делала его в глазах русского ниже или принципиально хуже себя. Потому что «несть пред Богом ни эллина ни иудея». Потому что в русском сознании была заложена своего рода презумпция понимания другой культуры. Она могла быть чужой. Но почти никогда чуждой.

Попавший в плен к русским имам Шамиль оказался в Калуге, в почетном плену. Пред этим его провезли по всей России. В Калуге Шамиль вел вполне светскую жизнь, в его распоряжении была свита, были слуги. К нему можно было прийти в гости. За ним, разумеется, следили, чтобы не сбежал, чтобы не встречался с потенциальными бунтовщиками. Но умер он на пути к Медине после хаджа в Мекку, его туда отпустили власти, когда он попросился в возможно последнее в жизни паломничество.

Но вернемся к Большой Игре. Пока британцы подавляли сипайское восстание, в политическом руководстве Российской империи сложилось понимание того, что Петербург обязан усилить свою политику на азиатском направлении. Во-первых, потому, что индийский бунт, не менее беспощадный и бессмысленный, чем русский, показал зыбкость британского положения в крупнейшей колонии. Во-вторых, стало наконец еще более очевидно, что если Россия и может чем-то ответить Западу, то ответ этот будет несимметричным. Вы ждете, что мы продолжим играть на европейском поле? Нет. Мы надавим на вас в Азии. Авторами и исполнителями этого политического проекта были два человека, два русских игрока на поле Большой Игры — глава русского МИД князь Александр Михайлович Горчаков и будущий военный министр империи и крупный реформатор, а на тот момент начальник штаба Кавказской армии Дмитрий Алексеевич Милютин.

Горчаков стал министром иностранных дел 17 апреля 1856 года, вскоре после заключения Парижского мирного договора. И четыре месяца спустя, 21 августа 1856 года, из-под пера министра выходит циркулярная депеша, разосланная дипломатическим представителям России за границей. Это было не просто дипломатическое письмо. Это был программный документ, который информировал мировое сообщество о том, как теперь Россия будет вести свою внешнюю политику, с кем будет идти, с кем советоваться. И будет ли вообще. Эта депеша не просто подводила черту под итогами Крымской войны. Она словно закрывала целый этап истории самой России. Депеша стала еще и ответом на вызов европейских политических кругов. Мол, Россия после подписания Парижского трактата затаила обиду, не участвует в европейских делах, а причин вроде бы и нет. Ну подумаешь, напали на нее, ну хотели отнять Крым, ну заставили уничтожить флот на Черном море. Но так это же обычное дело. Политика.

Российская дипломатия и правда до августа 1856 года молчала. Были тому причины. Прежде всего, власть пыталась оценить состояние экономики, положение в армии, настроения в политической элите, а уж потом делать послания «городу и миру». Что можно сказать, когда ты еще сам не понимаешь, куда намерен идти, когда у тебя половина министров сидят и рассуждают — а может, и не выживет Россия-то? Но еще раз позволю озвучить одну мысль: Россия после Крымской войны не была такой раздавленной, поломанной и униженной, как нам привыкли это рассказывать. Мне порой кажется, что та ситуация чем-то напоминала весну — лето 2014 года, когда после Крымской весны были введены санкции против России, и часть политической и финансовой элиты страны вдруг заговорила о том, что стране этого не пережить. Да, в 1856-м трудности были. Да, у власти возникло понимание, что политические реформы и реформы армии, экономики стоило провести давно. Но у Александра II и его ближнего окружения не было никаких панических настроений, не было ощущения полной катастрофы и, вероятно, было четкое понимание того, что реальное положение дел куда лучше, чем думают многие.

Во всяком случае, спокойный, уверенный и дерзкий тон депеши Горчакова тогда многих в Европе напугал и обескуражил. Заговорили даже о том, что русские готовятся к новой войне, жаждут реванша. Ведь уже в начале документа слышится явный вызов европейским странам, которые уже было решили, что сломали русских и теперь могут создать новый европейский порядок, без учета мнения Петербурга:

«Объединившиеся против нас государства выставили лозунг уважения прав и независимости правительств.

Мы не претендуем на то, чтобы вновь приступить к историческому разбору вопроса о том, в какой мере Россия могла создать угрозу тому или иному из этих принципов.

В наши намерения не входит вызвать бесплодную дискуссию, но мы хотим достигнуть практического применения тех же принципов, которые провозгласили великие державы Европы, прямо или косвенно объявляя себя нашими противниками, и мы тем более охотно напоминаем об этих принципах, что никогда не переставали их придерживаться.

Мы не хотим быть несправедливыми ни к одной из великих держав и строить предположение, что тогда дело шло лишь о преходящем лозунге и что по окончании борьбы каждый сочтет вправе придерживаться линии поведения, соответствующей своим интересам и своим собственным расчетам.

Мы никого не обвиняем в использовании этих больших по значению слов в качестве орудия, временно пригодившегося для расширения поля битвы и которое сдается затем в арсенал и покрывается там пылью. Напротив, мы хотим оставаться при убеждении, что державы, провозгласившие эти принципы, делали это честно, вполне добросовестно и с искренним намерением применять их в любых обстоятельствах»[185].

Это явный посыл. Россия запомнила, кто и как себя повел до и во время войны. Для России ясно — ее противники защищали не какие-то там «общечеловеческие ценности», а собственные геополитические и экономические интересы. Побежденных и победителей в депеше нет. Более того, проводится мысль о том, что Россия сделала всем одолжение, когда согласилась подписать мирный договор. И теперь, в новых условиях, Россия предлагает всем принять общие и неизменные правила политической игры.