Во многих отношениях это было общество без предрассудков. Чарльз Фокс ввел в моду небрежность в одежде. Палата общин – центр английской аристократии – производила на иностранного посетителя в 1782 году впечатление «дезабилье».

«Нет ничего особенного в одежде членов палаты; они даже приходят в палату в пальто и в сапогах со шпорами. Не является вообще чем-то необычным увидеть члена палаты лежащим растянувшись на одной из скамей, в то время как другие дебатируют. Одни грызут орехи, другие едят апельсины. Без конца входят и выходят; и как только кто-нибудь желает выйти, он становится перед спикером и кланяется ему, подобно школьнику, когда он спрашивает разрешения у учителя».

Может быть, с тех пор как стал существовать мир, ни одно общество мужчин и женщин не наслаждалось жизнью в такой степени и так разносторонне, как английский высший класс в этот период. Литературные, спортивные, светские и политические круги состояли из одних и тех же лиц. Когда наиболее неудачливый из всех великих политиков Чарльз Фокс сказал на смертном ложе, что он жил счастливо, он сказал правду, Высочайшее красноречие, энергичная политика, долгие дни, проведенные на охоте за куропатками, деревенский крикет, бесконечные и интереснейшие беседы, страсть к греческой, латинской, итальянской и английской поэзии и истории – всем этим и, увы, также безумным азартом игрока Фокс наслаждался в полной мере и разделял все эти удовольствия с многочисленными друзьями, которые любили его. Он был не менее счастлив и во время долгих дождливых дней в Холкхэме, которые он проводил, сидя у изгороди, невзирая на дождь, и вступая в дружеские разговоры с пахарем, объяснявшим ему тайну культуры турнепса.

Непостоянство Фокса в выборе рода деятельности и наслаждений вполне отвечало характеру того общества, в котором он так долго был ведущей фигурой. Всякая деятельность города и деревни, общественная и частная жизнь – все привлекало этих либерально настроенных, чистосердечных аристократов, которых соотечественники вовсе не стремились гильотинировать. Наиболее известные среди них имели крупные недостатки. Вопреки выражению «пьет, как лорд» имеется много доказательств, что чрезмерное пьянство было привычкой всех классов английского общества, как низших, так и высших. Но азартная игра и супружеская неверность были, возможно, более заметны в высших кругах общества того времени, пока евангелическое влияние, имевшее дело сперва с простым народом, не стало сдерживать и высшие классы, подготавливая их к тем испытаниям, которые ожидали эти круги в XIX веке, когда стало возможным обсуждать их поведение и оспаривать их привилегии. До тех пор время принадлежало им, и это было золотое время.

Этот классический век, в котором «Словарь» Сэмюэля Джонсона (1775) способствовал созданию истинно английских слов, видел также и установление правописания при помощи правил, принятых теперь всеми образованными людьми. В век Мальборо даже королевы и знаменитые генералы писали так, как им нравилось. Но в 1750 году лорд Честерфилд писал своему сыну:

«Я должен сказать тебе, что орфография, в истинном смысле слова, абсолютно необходима и для писателя, и для джентльмена, так как одна ошибка в правописании может сделать его смешным на всю жизнь. Я знаю высокопоставленного человека, который никогда не мог избавиться от насмешек за то, что написал «wholesome» без «w».

Одновременно он советует юноше читать Платона, Аристотеля, Демосфена и Фукидида, которые не знакомы никому, кроме знатоков, хотя многие цитируют Гомера. Именно знание греческого языка, добавляет Честерфилд, должно отличать джентльмена; одной латыни недостаточно. Это значит, что высший жрец моды в тот период, когда мода имела такое большое значение, считал классическое образование обязательным для джентльмена.

Старинные виды охоты уступали теперь место охоте на лисиц. Охота на оленя – благороднейший вид спорта прошедших веков – стала воспоминанием, исключая Эксмур и несколько других районов. Уже в 1728 году некоторые охотники опустились до позорной охоты на оленя «с повозки», что было началом конца. Причина этого очевидна: уничтожение лесов, огораживание пустошей и расширение запашки вызывали непрерывное уменьшение стада диких оленей, которые привыкли бродить на широких сельских просторах. В царствование Георга III олени, щипавшие траву под дубами, еще являлись украшением парка джентльмена и пользовались полной безопасностью в пределах парка, но уже не были больше предметом охоты. В соответствующий сезон их могли убивать для господского стола лишь сам владелец парка или его лесничий.

Охота на зайцев, любимая Шекспиром и Роджером Коверли, исчезала более медленно. Хотя охота на лисиц успешно развивалась в течение всего XVIII века, однако еще в 1835 году спортивный журнал насчитывал 138 свор собак, с которыми охотились на зайцев, против 101 своры собак, использовавшихся для охоты на лисиц. Охота на зайцев имела то преимущество, что пеший деревенский охотник легче мог держать в поле зрения короткие круги, совершаемые преследуемым зайцем, чем следить за более долгим и прямым бегом лисиц. Но хотя демократический пеший элемент принимал меньшее участие в охоте на лисиц, охота с ее красными и синими куртками, сворами собак и звуками охотничьих рогов захватывала воображение всех живущих в сельской местности; песни, посвященные охоте на лисиц, звучали так же громко и весело в трактире, как и за обеденным столом владельца манора.

В царствование Георга III охота на лисиц была в основном такой, какой она осталась и впоследствии, за исключением того, что лишь очень немногие, не живущие в графстве, присоединялись к охотничьему обществу. Но охота уже перестала быть делом одного или двух соседей, разъезжающих по своим собственным землям. Собачьи своры рыскали теперь по всему району, и крупные охотничьи общества, подобные «Бедминтону», «Питчли» и «Кворну», подняли науку охоты на такой уровень, на котором она находится и теперь. С годами расстояние увеличивалось, а законы об огораживании, перерезав открытые поля в охотничьих графствах Центральной Англии изгородями, предъявили большие требования к качествам и лошади, и всадника.

В XVIII веке соколиная охота на дичь или охота при помощи сетей и приманок была быстро вытеснена охотой с ружьем. Приемы птичьей охоты также постепенно приближались к современной практике, но более медленно, чем методы охоты на животных. Вспугивание птиц, однако, еще не применялось. Высокие стебли скошенной вручную травы позволяли охотникам близко подкрадываться к куропаткам вслед за своим верным сеттером.

Фазанов не вспугивали из гнезд, высоко над головами охотников, а выгоняли из кустарника и рощиц при помощи своры лающих спаниелей и стреляли их во время взлета. В северных вересковых степях белых куропаток было тогда меньше, чем в наши дни, но они были менее дикими. В некоторых местах было много глухарей и уток, а целые полчища зайцев причиняли большой ущерб фермерам. Кролики еще не были таким бичом, каким они являются теперь (в 1939 году), потому что тогда лугов было меньше, чем пашен. Голубей, цапель, полевых куликов, каменок, коростелей и других диких птиц стреляли так же свободно, как и более обычную дичь.

Заряжаемое с дула кремневое ружье с медленным воспламенением очень отличалось от современного ружья с выбрасывателем гильзы; действие кремневого ружья было более медленным, стрелять приходилось намного впереди птицы. Это обстоятельство вызывает сомнение в подвигах Кока из Норфолка, который якобы не один раз убивал по 80 перепелок менее чем сотней выстрелов. Перезарядка ружья требовала много времени и, если производилась небрежно, была опасной; поэтому после каждого выстрела охотник должен был останавливаться, а собаке приказывал «замереть», пока заряжалось ружье. В середине XVIII века лесничие, подобно Черному Джорджу в «Томе Джонсе» [Филдинга], были вообще не столь почтенными людьми, как их преемники в позднейшие времена. Часто они сами были «самыми отъявленными браконьерами, убивавшими одну пару птиц для господина и две для себя». Но ни джентри, ни их лесничие не были единственными охотниками за дичью; в войне с браконьерством в старой Англии никогда не наступало перемирия.