– Вы можете спокойно пожить здесь до самого сентября. Отопление, освещение и даже прислуга оплачены товариществом на год вперед. А к тому времени, глядишь, подыщете себе какую-нибудь работу, – предложил мне мой знакомый.

Я готов был расцеловать его от счастья и еще долго тряс ему руку в знак благодарности.

Так само провидение пошло нам навстречу в начале эмиграции и скрасило первые тяготы.

Затем я много ездил по Китаю в поисках хорошего места, но нигде ничего постоянного не нашел. До сих пор с женой перебиваемся случайными заработками и, как видите, проживаем в бесплатной квартире Русской духовной миссии.

Правда, возможно, к осени наша жизнь изменится. В Тяньцзине создается общественное коммерческое училище, и моя кандидатура рассматривается на должность его директора. Но это пока только прожекты.

– Хороши прожекты. Мне б такие! – позавидовал Пётр Васильевич и попрекнул своего бывшего министра: – Вы, Иван Иннокентьевич, можно сказать, еще хорошо устроились, а все равно прибедняетесь. У вас одних случайных заработков больше, чем у чиновника жалованья. Один только гонорар за книгу профессора Гинса о союзниках и Колчаке сколько составил? Молчите. Ну и правильно. Вам ли, голубчик, знать, что такое настоящая нищета! Это когда домой идти не хочется, потому что там жена с дочерью голодными сидят, а у тебя в кармане ни гроша. Когда доченька, моя ласточка, моя кровиночка, мечется в болезненном бреду, а ни врача вызвать, ни лекарств купить не на что.

Золотов покраснел. Ему было жаль бывшего премьера, но он не знал, как ему помочь. Ведь в том горестном положении, в каком оказалось семейство Муромских, была и доля вины самого Петра Васильевича. (Об этом мне поведал Иван Иннокентьевич по секрету, когда вечер откровений закончился.) Глава семьи не смог освоиться в изгнании. Никто его не сторонился, наоборот, многие пытались помочь, чем могли. И зачастую Пётр Васильевич получал высокооплачиваемую работу, только на ней долго не задерживался. И виной тому было его пристрастие к спиртному и азартным играм. Фортуна, похоже, окончательно отвернулась от Муромского. Он перестал выигрывать вообще, а его страсть к игре превратилась в манию.

– Да какие у нас гонорары! – попробовал отшутиться Золотов. – Вот у профессора Устрялова[189], вот у того гонорары, а у нас так, слезы.

Хозяин успешно перевел разговор. Выбор объекта для обсуждения оказался чрезвычайно удачным, все собравшиеся тут же поспешили выразить свое отношение к этому господину.

– Это отъявленный негодяй и проходимец. Человек без убеждений. Флюгер. Идеолог колчаковской диктатуры теперь пресмыкается перед большевиками! – взорвался Муромский.

– Нет, вы ошибаетесь, Пётр Васильевич, – не согласился с ним Золотов. – Как раз Устрялов последователен, как никто другой. Мы с вами – областники, исповедуем принцип децентрализации власти, а он, наоборот, ярый центрист. И для него нет разницы, под каким флагом осуществляется эта централизация: под имперским романовским штандартом или красным знаменем революции. Он искренен, полагая, что советская власть выполняет чисто русские национальные задачи, собирает единую Россию наподобие Ивана Калиты[190], и потому заслуживает всяческой поддержки. Его поэтому и называют «сменовеховцем», ведь содержание, по сути, осталось прежним.

Мне понравился комментарий Золотова. Иван Иннокентьевич всегда славился своим умением разглядеть подноготную любого, даже самого сложного, явления, каким бы словоблудием его ни прикрывали. И я рассказал о своей встрече с одним русским человеком на Гавайских островах.

– Это старый революционер, эмигрант прежних времен, доктор. Его фамилия Руссель. Одно время он был даже президентом Гавайской республики. Так вот, он считает, что большевизм у нас вырос на почве темноты и невежества русского народа, а также вследствие неумеренного его пристрастия к алкоголю. На мой взгляд, весьма точное наблюдение!

Мне никто не возразил, и о своем пути в эмиграцию поведал председатель Сибирского правительства.

П. В. Муромский

Меня должны были арестовать одним из первых. Так, в сущности, и произошло. Еще 5 января днем, когда я отправился хлопотать о вагоне, чтобы выехать из Иркутска в Читу, прямо на улице ко мне подошел офицер и наставил на меня револьвер.

– Вы гражданин Муромский?

– Да, я.

– Именем Политического центра[191]я вас арестую на квартире.

Я не стал сопротивляться и послушно пошел за ним. По дороге к нам присоединился еще один солдат.

– А в какую квартиру вы меня ведете? – поинтересовался я у конвоиров.

– В вашу! – ответил офицер.

– Ну тогда нам надо идти в другую сторону, – сказал я и повел конвой к себе домой.

– У вас есть оружие? – спросил меня офицер.

– При себе нет, но дома есть.

Страж революции задумался, он никак не ожидал от главы реакционного правительства такой покладистости.

– Если вы добровольно отдадите нам оружие, то мы освободим вас от ареста. Пока нам нужно только оружие.

На квартире я безропотно отдал два своих пистолета: большой казенный кольт и личный малый браунинг.

Стражники были удовлетворены и отправились дальше по своим делам, а я – по своим.

Но вскоре после Рождества Политическим центром был выпущен манифест, в котором наше правительство однозначно трактовалось как реакционное, призвавшее на службу прежних жандармов, расхитившее золотой запас и ставившее своей целью реставрацию монархического строя. Всех его ответственных руководителей предлагалось предать суду присяжных.