– Что они все там толкуют! Я тотчас все бы прекратил пушками.

– Ты не понимаешь, что пушки не могут воевать с идеями? – возразила Екатерина II. – Если ты так будешь царствовать, то не долго продлится твое царствование.

А потом, сравнивая императорский двор с гатчинским, граф Румянцев понял смысл полемики императрицы со своим наследником. Главные советники в Гатчине Аракчеев, Линденер, Обольянинов, Кологривов, Малютин продвинулись в карьере благодаря исполнительности и покорности малейшим указаниям великого князя, они усвоили, что малейшее непослушание вызовет ярость Павла, тут же последует строгое наказание; стоит нарушить устав и инструкцию, как тут же последует гневный разнос. Фраза Екатерины II покоробила чуткую душу великого князя. Ужасы кровавых сцен и отрубленные гильотиной головы родовитой аристократии, о которых часто говорили французские эмигранты, ужасали его, считавшего, что только беспощадным военным управлением можно было восстановить во Франции прежний порядок. Ростопчин, один из немногих приближенных к гатчинскому двору, обладавший ясным умом и метким словом, писал графу С.Р. Воронцову об агенте французских принцев, Эстергази, принесшем большой вред России и великому князю: «Вы увидите впоследствии, сколько вреда наделало пребывание Эстергази: он так усердно проповедывал в пользу деспотизма и необходимости править железной рукой, что государь-наследник усвоил себе эту систему и уже поступает согласно с нею. Каждый день только и слышно, что о насилиях, о мелочных придирках, которых бы постыдился всякий честный человек. Он ежеминутно воображает себе, что хотят ему досадить, что намерены осуждать его действия и проч.… Великий князь везде видит отблески революции, он недавно велел посадить четырех офицеров за то, что у них были несколько короткие косы, – причина, совершенно достаточная для того, чтобы заподозрить в них революционное направление» (Шредер. С. 203; Шумигорский. С. 66–67).

Екатерина II тоже не раз думала о той «страшной кутерме», о том «вертепе разбойничьих смут, грабежей и убийств», когда во Франции «злодеи захватили власть и превратят скоро Францию в Галлию времен Цезаря». «Но Цезарь их усмирил, – писала она барону Гримму 13 января 1791 года. – Когда же придет Цезарь? О, он придет, не сомневайтесь; он появится! Если бы я была на месте гг. Артуа и Конде, я бы сумела употребить в дело эти триста тысяч французских рыцарей. Честное слово: или бы я погибла, или бы они спасли отечество, вопреки всем вашим следственным комиссиям…» (РА. С. 177).

И вот новость: в Петербурге и Царском Селе граф Румянцев все чаще слышал разговоры о тайном намерении императрицы отстранить великого князя Павла Петровича, законного наследника, от престола из-за его неспособности управлять страной. Екатерина II надеялась передать престол великому князю Александру Павловичу и даже выдвинула это предложение на Государственном совете. Казалось, все одобрили или промолчали, но граф Валентин Платонович Мусин-Пушкин неожиданно заявил, что нрав и инстинкты Павла Петровича могут измениться, когда он станет императором, он умен, образован. Екатерина II поняла, что поторопилась с этим предложением, но не остановилась. Она решила заручиться согласием внука Александра Павловича. Вопрос сложный и противоречивый, но нет для нее препятствий, она привыкла их преодолевать, тем умножая славу свою как правительницы великого государства.

«С конца 1793 года, – вспоминал Фридрих Цезарь де Лагарп, – шла речь о лишении престолонаследия великого князя Павла Петровича, возбудившего всеобщую ненависть, и о возведении на престол, по кончине государыни, старшего внука ее Александра. Злые советники овладели умом Павла и наполнили душу его подозрениями. Он имел несчастие довериться французским эмигрантам, которые представляли врагами его всех тех, чей здравый смысл ценил по достоинству их сумасбродные притязания. Во главе злонамеренной лиги находились бывший французский посланник в Константинополе Шуазель-Гуфье, граф Эстергази и принц Нассау-Зиген.

Советники Екатерины полагали, что мне приятно будет видеть устранение человека, которого сами же называли заклятым врагом либеральных идей и от которого я лично не мог ожидать ничего хорошего. Так как меня считали в то время ярым республиканцем, проникнутым самыми опасными началами, то составители заговора надеялись, взявшись ловко за дело, вовлечь меня в предприятие, имевшее целью избавить Россию от нового Тиберия.

Цель, по их мнению, оправдывала средства. Втягивая меня в свои сети, зачинщики весьма удобно могли, в случае надобности, взвалить всю беду на меня. Если бы тайна открылась, вся ответственность пала бы на беззащитного иностранца, лишенного доверия и ославленного буйным якобинцем, и – кто знает? – быть может, с воцарением Павла я был бы осужден на изгнание и пытку за участие в заговоре, от которого я уклонился с ужасом и негодованием.

Главная трудность состояла в том, чтобы приготовить к катастрофе великого князя Александра. Я один мог иметь на него желаемое влияние, и потому необходимо было или заручиться мной, или удалить меня. Екатерина, зная доверие и любовь ко мне своего внука, желала меня испытать. Она неожиданно потребовала меня к себе 18 октября 1793 года. Граф Салтыков, очевидно посвященный в тайну, был озадачен вопросом моим о цели приглашения и отвечал мне: «Я желал бы, чтобы сама государыня объяснила вам, в чем дело».

Разговор мой с императрицей продолжался два часа; говорили о разных разностях, и время от времени, как бы мимоходом, государыня касалась будущности России и не опустила ничего, чтобы дать мне понять, не высказываясь прямо, настоящую цель свидания. Догадавшись, в чем дело, я употребил все усилия, чтобы воспрепятствовать государыне открыть мне задуманный план и вместе с тем отклонить от нее всякое подозрение в том, что я проник в тайну. К счастью, мне удалось и то и другое. Но два часа, проведенные в этой нравственной пытке, принадлежат к числу самых тяжелых в моей жизни, и воспоминания о них отравляли все остальное пребывание мое в России.

Хотя совещание окончилось самым любезным образом, однако же, опасаясь дальнейших объяснений, из которых я не мог бы никоим образом выпутаться так же счастливо, я более, чем когда-либо, сосредоточился в самом себе, осудив себя на строгое уединение. Екатерина два раза укоряла меня за это; но, видя, что я упорствую и являюсь ко двору только для занятии со своими учениками, убедилась, что я вовсе не расположен к той роли, которую мне предназначали».

После этого Лагарп стал более внимательным к отношению Павла Петровича с сыновьями, видел грубые выходки отца (дети порой жаловались на отца), но учитель большее внимание уделял тому, что с выгодной стороны отличало поступки Павла. Лагарпа удивляло и другое, почему так яростно обвиняют его в карбонаризме, и ломал голову, как бы предупредить Павла Петровича о существующем против него заговоре, он не чувствует, что он окружен