— А ваша сестра, та, что предсказывает будущее, была, должно быть, замужем?

— Замужем? — повторил даннеман и покачал головой. Затем, вздохнув, добавил: — Была Карин замужем или нет, злые языки ей не страшны.

— Неужели даже здесь вас донимают злые языки, почтенный Ю? Мне казалось, что в этих безлюдных краях…

Даннеман пожал плечами и ничего не ответил, но на лице его выразилось недовольство.

— Неужели я опять, сам того не желая, обидел вас чем-то? — спросил Христиан, помолчав немного.

— Да, — ответил даннеман. — И коль скоро негоже идти вместе туда, куда идем мы с тобой, и при этом скрывать что-то друг от друга, я хочу знать, почему ты спросил меня, не боится ли Карин медведя? Я шага не сделаю дальше, пока не узнаю, не затаил ли ты дурную мысль о ней или обо мне.

Такой призыв к чистосердечию, высказанный даннеманом с величием, достойным мужа древних времен, поверг Христиана в смущение. Расспрашивая Бетсоя о Карин, он уступил порыву любопытства, движимый какой-то непонятной ему самому таинственной силой. Он решил поправиться и тем самым выйти из трудного положения.

— Почтеннейший Ю, — сказал он, — я вовсе не спрашивал вас, боится ли ваша сестра медведя, я только спросил, была ли она замужем, и не внизу в этом вопросе ничего оскорбительного.

Крестьянин вновь смутил его долгим, проницательным взглядом.

— Вопрос твой меня не оскорбляет, — сказал он, — если ты можешь поклясться, что не слыхал до своего прихода в мой дом никаких кривотолков о моем семействе.

И так как Христиан, припомнив слова майора, медлил с ответом, Бетсой продолжал:

— Ну, ну! Не обманывай меня, так будет лучше. У тебя нет оснований питать ко мне вражду, и ты смело можешь открыть мне, что тебе говорили про дитя озера.

— Дитя озера? — вскричал Христиан. — Что это за дитя озера?

— Если ты ничего не знаешь, мне нечего сказать тебе.

— О, нет, напротив! — возразил Христиан. — Я знаю… Мне кажется, что я знаю… Прошу вас говорить со мной как с другом, почтенный Ю. Дитя озера — это сын Карин?

— Нет, — ответил даннеман, и лицо его выразило чрезвычайное волнение. — Он и впрямь был ее ребенком, только зачат и рожден был не так, как другие. Карин досталась горькая участь, как всем девушкам, которые знают больше, чем им надлежит, и читают книги чужой веры, но нет на ней того греха, в котором ее винят. Я тоже в свое время обманывался на ее счет, даже я! Была пора, когда я, будучи еще совсем молодым, собрался было всадить пулю в лоб человеку, которым Карин слишком часто бредила во сне; но она поклялась мне и нашей матери, что она ненавидит того человека. Поклялась на Библии, и нам пришлось ей поверить. А ребенка выкормила в горах ручная лань, ходившая за Карин по пятам, будто коза. Более года прожила Карин с ним вдвоем, но не в том доме, что тебе известен, а в другом, выше по склону. Когда ребенок смог обойтись без молока лани, мы взяли его к себе и очень полюбили. Он рос, учился говорить, хорошел на глазах, но однажды исчез так же таинственно, как появился, а Карин пролила столько слез, что рассудок покинул ее, как покинул младенец. Немало скрыто здесь загадок, Но разве неизвестно, что иные дети появляются на свет, подобно слову, из уст матери, после того как те надышатся на озере ночным ветром, поднятым троллями? Карин слишком долго жила близ озера, а все знают, как опасно озеро Вальдемора. Теперь хватит об этом. Это тайна господа бога и тайна вод. Не надо дурно думать о Карин. Она не трудится, не делает ничего, что шло бы дому на пользу и украшение; но она из тех, кто приносит счастье семье своими песнями и знанием. Она видит то, что скрыто от других, и все, что она предсказывает, так или иначе сбывается. Поговорили, и хватит; повторяю тебе: вот мы входим в чащу, и сейчас надо думать только о лукавце. Выслушай меня внимательно, а затем — ни слова более, ни единого слова, хотя бы от этого зависела жизнь…

— …Хотя бы от этого зависела жизнь, — подхватил Христиан, взволнованный, потрясенный загадочным рассказом даннемана, — вы должны еще рассказать мне кое-что о ребенке, который у вас воспитывался. А что, пальцы на руках у него были как у всех?

Лицо даннемана, несмотря на холод, вспыхнуло густым румянцем.

— Я уже сказал вам, — ответил он в раздражении, — все, что хотел сказать. Бели вы явились сюда, чтобы есть мой хлеб, охотиться на моего зверя с намерением оскорбить честь моей семьи, берегитесь или откажитесь от охоты, господин Христиан, ибо, клянусь именем Бетсоя, я брошу вас здесь один на один с лукавцем.

— Почтеннейший Бетсой, — спокойно ответил Христиан, — эта угроза страшит меня куда меньше, чем боязнь огорчить вас. Можете оставить меня наедине с лукавцем, если вам угодно: у меня лукавства тоже хватит, чтобы его перехитрить. Прошу вас об одном — не думайте обо мне плохо. Мы вернемся, надеюсь, к этому разговору, и вы поймете, что мне никогда не могла прийти в голову мысль оскорбить честь вашего семейства.

— Ладно, — сказал даннеман, — коли так, поговорим о лукавце. Либо он пустится наутек, когда мы подойдем к его берлоге, и ты выстрелишь ему вслед, либо он выйдет на тебя, встав на задние лапы. Ты хорошо знаешь, где у него сердце, и, если только рука твоя не дрогнет, непременно всадишь туда этот добрый нож. Берегись только, чтобы он не выбил оружия из твоей правой руки раньше, чем схватит тебя за левую, так как он отлично видит, что человек держит в руке, и вообще соображает лучше, чем принято думать. Действуй спокойно, исподволь, не спеша. Пока лукавец не ранен, дерзости в нем мало, и он толком даже сам не знает, чего хочет. Иногда он ворчит, но дает подойти поближе. Я, например, обычно заговариваю с ним и обещаю не делать ему зла: ведь зверю солгать не грех. Поэтому мой совет — скажи ему ласковое словцо: у него хватит ума, чтобы понять, что с ним заигрывают, но не хватит, чтобы догадаться, что его обманывают. Теперь обожди, я посмотрю, удалось ли господам офицерам окружить берлогу; ведь если зверь уйдет от нас, надо, чтобы он не ушел от других. Через пять минут я вернусь.

Христиан остался один