Разумеется, брат выразил понимание, но поскольку он уже сообщил в гостинице, что мы съезжаем сегодня, то предложил, хотя бы на время, переселиться к нему. Тем более что в Париже сейчас период вакаций и найти пансион чрезвычайно трудно.

— Пока не решится с пансионом, — сказал он, — считайте мой дом гостиницей и живите как вам вздумается!

В тот же день до полудня мы покинули гостиницу, переселились в просторный дом брата и провели там почти два месяца. Мы занимали две комнаты с ванной, роскошнее чем в гостинице, завтракали, как в гостинице, в своей комнате, вместе ходили на занятия по французскому языку, обедали в городе, а вечером возвращались в дом брата и весело и роскошно ужинали втроем.

После ужина жена в большой зале, никому не причиняя беспокойства, развлекалась, играя на рояле, а мы с братом в этом же зале, сдвинув удобные стулья, откровенно беседовали по-японски обо всем на свете. Откуда только вы берете темы для разговоров? — недоумевала жена, но, в свои двадцать девять лет впервые обретя брата, я не мог с ним вдосталь наговориться. Он испытывал те же чувства и, увлекшись беседой, забывал поднести ко рту всегда стоявший у него под рукой стакан с разбавленным виски.

Помню забавный эпизод. Брат был уверен, что встречал меня, когда я учился в университете, и только не мог вспомнить где. Я же не припоминал, чтобы когда-либо прежде его видел. Однако в середине августа, в письме, присланном мне моим токийским отцом Скэсабуро Исимару через посла, тот писал, что если капитан Хякутакэ — из клана Набэсима, он с ним знаком.

Брат, прочитав письмо, расхохотался.

— Вот оно что… Несколько лет назад твой батюшка приходил вместе с тобой поздравить с Новым годом маркиза Набэсиму и смущенно сказал, указав на тебя: «А это мой внебрачный ребенок». Помнишь, ты был тогда в студенческой форме. На следующий Новый год ни ты, ни твои родители с визитом не приходили.

— Отец сказал, что в студенческой форме являться неприлично, и сшил мне костюм, но… наступили новые времена, и я заявил что-то вроде того, что ни за что не пойду на поклон к главе старого клана, упраздненного революцией Мэйдзи. Родители тоже так и не собрались… — Я горько улыбнулся.

— И все же я удивился, когда услышал, что ты — внебрачный сын Исимару. Человеческая жизнь — странная штука, ничего не поймешь…

Я могу бесконечно рассказывать о наших разговорах. Дни, которые я прожил вместе с братом в его доме, пока в начале сентября не нашелся пансион, были счастливыми и радостными, как в раю, я и не заметил, как они пролетели. Закончился сезон вакаций, и я решил наконец заняться поисками пансиона.

В результате долгих поисков я остановился на доме, который перед моим отъездом порекомендовал мне, поскольку сам в нем жил во время учебы в Париже, профессор французской литературы Киотоского университета, который в течение года преподавал нам французский язык в Первом лицее. Это был дом мадам Бонгран на улице Буало в шестнадцатом округе, стоящий отдельно, что необычно для Парижа. В нем жил литературный критик, член Академии Андре Бельсор, а нам предложили просторную комнату на первом этаже.

Брат был против, убеждая нас, что такая, по его словам, тесная комнатушка нам не подходит, но мы все же переехали, сказав, что это своего рода опыт. Брат, несмотря на свою занятость, проводил нас, отрекомендовал мадам Бонгран как своих родственников и обрушил на нее столько любезностей, что она, под впечатлением, потом еще долго вспоминала о них в разговорах…

И после нашего переезда брат строил разные планы на пятницу, субботу и воскресенье, когда мы с женой были свободны, и приглашал нас присоединиться к нему. Жена особенно часто пользовалась его услугами, слушала хорошую музыку и ходила по выставкам. В конце года мой добрый брат внезапно, по приказу своего ведомства, срочно вернулся в Японию.

После его отъезда мы некоторое время обменивались письмами, но в какой-то момент связь оборвалась на много лет…

И все же мой названый брат неожиданно явился передо мною вновь. Прошло семь лет. Для меня это были поистине долгие семь лет.

Получив в Парижском университете ученую степень, я уже собирался вернуться в Японию, когда свалился с туберкулезом легких. В то время туберкулез был смертельным эпидемическим заболеванием, считавшимся неизлечимым. По совету А. — профессора медицинского факультета Парижского университета, меня послали в высокогорную клинику в Отвиле. Полагали, что есть малый шанс, что мне может помочь практиковавшееся там природное лечение. Директор клиники был знаменитый врач, вместе с тремя молодыми французами я проходил лечение, благодаря которому, не прошло и года, мне позволено было вернуться в Японию с условием продолжать то же природное лечение в течение десяти лет. Я прибыл в порт Кобе, понимая — чтобы продолжать природное лечение (сном), у меня нет другого выхода, как, отказавшись от науки и ученых исследований, заняться литературой, например писать романы. Отправляясь из Кобе в Токио, я купил популярный журнал «Кайдзо», где оказалась статья с объявлением литературного конкурса.

Едва увидев ее, я точно услышал призыв какой-то великой силы: «Участвуй!» Меня охватил трепет. Я решил поставить на карту свою судьбу. До окончания срока оставалось всего десять дней.

«Все равно напишу!» — решил я, и в ту же минуту пролетающий за окном поезда привычный пейзаж начала зимы исчез, отрывки повести страниц на сто вихрем закружились в моей голове, я забылся. Внезапно, точно очнувшись от сна, я увидел за окном Фудзи — гора поздравляла меня с благополучным возвращением. На глаза навернулись слезы, затуманившие лик священной горы, и я молча излил ей все, что терзало мою душу.

В Токио я пребывал в одиночестве и, обретя наконец покой в доме отца, изложил мысли, пришедшие мне в поезде, на девяноста страницах, озаглавил повесть «Буржуа» и отослал ее в редакцию журнала. После этого приступил к курсу природного лечения, которое должно было продолжаться десять лет.

Во Франции даже обыденная жизнь людей, как и положено в культурной демократической стране, пронизана духом свободы, равенства и братства, поэтому я мог без стеснения выполнять там все требования природного лечения, не встречая никаких препятствий. Напротив, Япония, как я сразу ощутил по прибытии, оставалась феодальной, обыденная жизнь была связана всевозможными путами, сложной системой взаимных обязательств, определяющих отношения между людьми, проводить природное лечение в таких условиях было нелегко, но, несмотря ни на что, я продолжал выполнять все врачебные предписания, как если бы жил в цивилизованной стране.

Единственное, что меня смущало — окружающие не считали меня столь уж больным и были уверены, что я уже выздоровел. Даже домашний врач отца, осмотрев меня, заявил, покачав головой: «В Японии это не считается болезнью!» (Я был в ярости — из-за такого наплевательского отношения к человеческой жизни многие мои друзья по университету умерли в молодости от туберкулеза, но, разумеется, мне пришлось промолчать.) Вопреки всему я упрямо продолжал природное лечение и жил на положении больного.