не такими щепетильными. Я поспешил к ним в посольство, где мой недавний знакомый встретил меня и отвел в прозрачную комнату. Там я передал ему дубликаты аудиозаписей с тем условием, что он вышлет их мне дипломатической почтой, если оригиналы конфискуют.

Было странно просить о такой простой помощи иностранное государство, но я снова пал жертвой британской дипломатической нерешительности. Наше посольство в Москве было единственным западным посольством, которое всеми способами пыталось сгладить несогласия с внутренней политикой СССР. Посольства нужны для того, чтобы налаживать добрые отношения с Кремлем, соблюдая международное право, а не для того, чтобы помогать Сахарову и маленькой групке диссидентов, не говоря уж о таком сорвиголове, как я. С другой стороны, американцы видели в этом пользу для своей идеологии и рискнули. Кассеты, посланные ими из Финляндии, были доставлены в Лондон ко мне домой через несколько дней.

Но КГБ не предпринял никаких попыток украсть мой ценнейший материал, поэтому мы хорошо и без происшествий провели оставшуюся часть морозной недели, посетили еврейских отказников и других недовольных, а также получили массу удовольствий в Москве и Ленинграде, включая черную икру, которая в изобилии была везде и стоила совсем дешево. Мы спокойно улетели домой 3 января 1987 года. В течение трех недель мои статьи регулярно появлялись в «Обсервер», а публикация полного русского текста моей беседы с Еленой и Андреем заняла семнадцать страниц в парижском журнале «Континент». Я передал Маргарет Тэтчер поздравительную открытку, написанную Андреем, и сказал, что Андрей и Елена будут счастливы увидеться с ней во время ее предстоящего визита в Москву, запланированного на март 1987 года.

Анатолий Корягин

Мои сомнения на счет либерализации в СССР не исчезли. В 1987 году узников начали выпускать, но это не было показателем либерализации. Это делалось грубо и постыдно. Существовало правило, что любого диссидента можно «простить», если тот признает свою вину и захочет «искупить» ее. Тогда КГБ мог отпустить этого человека — ведь в таком случае и честь мундира не страдала, и «положительный результат» достигался. В конце 1986 года некоторые диссиденты именно таким образом и оказались на свободе, но лишь немногие, потому что условия КГБ были унижением.

В 1987 году диссидентам предложили не раскаиваться в своих прошлых поступках, что они зачастую отказывались делать, а просто дать обещание соблюдать советские законы в будущем. Это был более мягкий компромисс с властями. Теперь многие могли спокойно вздохнуть, заявляя, что они и раньше не нарушали закона. В общем, первые недели нового года ознаменовались массовым освобождением тех, кто согласился на это условие, и впервые за два года горбачевского правления его популярность на Западе стала расти.

Но дорога к демократии не была гладкой. 26 апреля 1987 года я отправился в Люцерн, чтобы встретиться с Анатолием Корягиным и его женой Галиной. Его история была чудовищной. В 1981 году Корягина посадили в тюрьму за признание нормальными украинских диссидентов, которых КГБ хотело упрятать в клиники для душевнобольных. Галина рассказывала мне[148]: «В те годы каждый член нашей семьи был избит, и не один раз, прямо на улицах нашего родного Харькова. Нападали и на сыновей, и на меня, и на мою мать. В 1982 году, после того, как девятилетний Александр серьезно пострадал в подобном инциденте, я решила обратиться в суд. Судья решил, что это было «нормальной» формой выражения общественного мнения против такой антисоветской семьи, как наша».

К их другому сыну Ивану относились еще хуже. «Он очень часто возвращался из школы в слезах. Одноклассники по науськиванию учителей называли его отца изменником и фашистом». Когда Ивану исполнилось четырнадцать, его вызвали на школьной линейке и заставили оговорить своего отца. Он отказался, за что был исключен из школы. Два года спустя на него напали на улице, затем обвинили в хулиганстве и приговорили к трем годам лишения свободы, и он вышел из тюрьмы всего за несколько дней до отъезда всей семьи в Швейцарию.

Корягин не разделял точку зрения Сахарова о том, что диссиденты обязаны оставаться в СССР и участвовать в процессе реформ. «Я не видел ни малейшего намека на перемены, которые позволили бы мне продолжать свою работу». Когда-нибудь Россия станет демократической страной, сказал он мне, но это не будет результатом деятельности Горбачева. «Меня отпустили потому что Запад продолжал напоминать обо мне», — утверждал он. Корягин с радостью выехал на Запад, подальше от своих советских мучителей, и не рискнул задержаться хоть на один день в стране, которая так к нему относилась.

Встреча с «господином Нет»

И все же были и хорошие новости. Еще до конца 1987 года я смог доложить[149], что из 754 советских политических заключенных, названных эмигрантом академиком Кронидом Любарским, 233 были освобождены. У нас имелся список из 180 человек, находящихся в тюрьме за исповедание христианства, а год назад их было 333. Дел о воссоединении разделенных советско-британских семей насчитывалось тринадцать: девять на момент, когда Маргарет Тэтчер была в Москве в марте 1987 года, и четыре на ноябрь того же года. Еврейская эмиграция составила 787 человек в августе и 721 в сентябре, в то время как за весь 1986 год она была всего 914 человек.

В конце октября я с двумя коллегами по Европарламенту отправился в Вену, чтобы подвести очередные итоги Хельсинкского соглашения, что делалось каждые четыре года. В апреле 1983 года меня поразила агрессивная речь полковника КГБ Сергея Кондрашова, который говорил от лица советской делегации. В 1987 году от советской стороны выступали Юрий Кашлев и Юрий Колосов. Мы ожидали нового мягкого подхода, но были сильно разочарованы. Колосов больше часа разъяснял свою точку зрения. «Мы будем бороться с вами, как боролись в 1917-м», — сказал он. Я тут же вставил, что родился спустя двадцать один год после 1917-го, на что он ответил: «Значит, мы сражались с вашим дедом».

Назначение Эдуарда Шеварднадзе министром иностранных дел в июле 1985 года означало, что из советского МИДа подул теплый ветер. Но призрак его предшественника Андрея Громыко по кличке «угрюмый Гром», все еще обитал в коридорах министерства. В 1986 году Горбачев отметил, что советский дипломат, известный как «господин Нет», не годится для служения национальным интересам. Но Юрий Колосов, хотя и был молодым человеком, казался живым воплощением этой таинственной фигуры прошлого. Еврейскую эмиграцию он приравнивал к «утечке мозгов», которую надо строго контролировать. «Вы на Западе ограничиваете экспорт своих технологий. А мы ограничиваем экспорт ученых-евреев». И еще он добавил, что советская Конституция принималась при