Она открыла дверцу кареты, сверкающую множеством зеркалец, толкнула ее двумя руками, заставила его сесть на скамью, вскарабкалась и села рядом с ним. От удовольствия она принялась болтать маленькими ножками, внезапно остановилась и приложила палец к губам.

— Ты слышишь, они там, наверху? Им так нравится маршировать, они стараются угнаться за музыкой! А мы зато — в королевской карете! О, мой прекрасный подвал, о, великая судьба, о, дорогие гвозди. А теперь, хочешь, я тебя повеселю? У нас есть маски на праздник Судьбы, маски, купленные еще до моего рождения! Подумай, как я молода! Хочешь посмеяться? У нас есть игры на праздник Судьбы! Смотри, — закричала она пронзительным голосом, наклонилась и подняла со скамьи картонную корону, украшенную поддельными рубинами, и возложила ее себе на голову. — На празднике Судьбы я всегда изображала королеву Эстер, я была так грациозна, папина отрада. А тебе — вот, накладной нос, радуйся! А знаешь чему, невежда? Смерти Амана, усвой это! Я иногда бываю злюкой, потому что карлицей быть так грустно. И тогда я говорю, что люблю их постольку-поскольку или же что укушу тебя, но это неправда, это просто смех сквозь слезы. Конечно, может быть, я и ошибаюсь, когда говорю, что другие нации будут только довольны. Поживем — увидим. Во всяком случае, я не доверяю Польше! Ох, но не смотри же на меня так глупо, словно барышня-арфистка! Давай, надевай нос!

Он повиновался, и она захлопала в ладоши, когда он погладил пальцами гротескный отросток из картона, погладил его с гордостью. Внезапно он вздрогнул, услышав удары из глубины подвала, три удара, затем два. Она важно похлопала его по руке и сказала, чтобы он не пугался — это евреи из подвала рядом с ними просят открыть люк, докучные зануды, которые часто заходили к ним за едой и свежими новостями. Она вылезла из кареты и вразвалочку двинулась на стук, приподняв подол платья и виляя маленьким задом.

— Я заставлю вас подождать, потомиться, невежи! — закричала она, склоняясь над люком. — Я очень занята, я смеюсь и пудрюсь! Через час я вам открою! Тихо, евреи!

Снова усевшись рядом с ним в карету, посерьезневшая карлица Рахиль перебирала пальцами струны другой гитары, извлекала грустные нежные звуки, иногда поднимая на него проницательный взгляд. Он смотрел на нее и ощущал жалость, жалел эту маленькую калеку с большими глазами, прекрасными глазами его народа, жалел эту маленькую безумицу, унаследовавшую извечный страх и все опасения побега, жалел ее из-за горба, этого горба, созданного из страхов, из холодного пота ужаса, переходящих из рода в род, холодного пота ожидания беды, тоскливого пота загнанного народа — его народа, его любви, древнего народа гениев, увенчанного венцом несчастья, разочарования и королевской науки, с его старым безумным королем, одиноко бредущим через бурю и несущим Закон, звучной арфой прорезающий черный ураган столетий, и бессмертны его мании величия и преследования.

— Я уродина, не правда ли? — спросила она и поднесла маленькую руку к челке трогательным движением больной обезьянки.

— Ты красива, — ответил он, взял ее за руку и поцеловал руку.

Не произнося ни слова, они держались за руки в старинной карете, он со своим смешным накладным носом, она в картонной короне, как брат и сестра, крепко держались за руки, король и королева грустного карнавала, а две лошади меланхолично глядели на них, встряхивая невинными интеллигентными мордами.

И вот карлица сняла с себя корону и возложила ее на голову своего брата, сидевшего с закрытыми глазами, и она покрыла ему плечи молельным покрывалом, и положила ему на колени свитки Священного Писания. Затем, выскочив из кареты, покачиваясь, она отвязала немощных коняг, поставила в оглобли, запрягла, покрыла бархатными попонами, расшитыми золотом, с вышитыми на них древними буквами — занавесями Святого Ковчега; и тот конь, что слева, постарше, с опухшими суставами, с понурым достоинством принял эти почести, а тот, что справа, помладше, радостно поднял голову и торжествующе, призывно заржал.

И вот, выйдя из мрака, появилась она, высокая, с прекрасным безукоризненно правильным лицом, дева-властительница, возрожденный Иерусалим, краса Израиля, надежда в ночи, безумица с потухшими глазами, она шла медленно, держа в руках старую куклу, покачивая ее и иногда склоняясь к ней.

— Она не понимает, — прошептала карлица, — она думает, что это Тора.

Внезапно снаружи вновь донесся ужасный шум, одновременно раздался топот тяжелых сапог и немецкая песня, песня злобы, песня германской радости, радости от еврейской крови, брызжущей под их ножами. Wenn Judenblul unter'm Messer spritzt, пели юные надежды германской нации, а в это время в соседнем подвале поднималась из глубин другая песня, песня-призыв к Всевышнему, торжественная песнь любви, пришедшая из глубины веков, песня царя моего Давида.

И вот, стоя под люком, за которым топали немецкие сапоги, накрытый широким молельным покрывалом с голубой каймой, покрывалом с бахромой, сохранившейся с незапамятных времен, он, король, коронованный грустью, король с окровавленным лбом, поднял вверх священный Закон, славу его народа, и явил его обожателям силы, силы, которая есть способность убивать, прижал его к прутьям решетки, за которыми механически, победоносно, парадным шагом шли юные надежды германской нации, распевая о пролитой крови евреев, такие гордые — оттого, что сильные, такие сильные — оттого, что многочисленные, радостно приветствуемые потными девушками с белокурыми косами, толстыми сексуальными дурочками с воздетыми руками, возбужденными таким изобилием мужественности в военной форме.

Сын своего народа, не знающий усталости, он держал над головой книгу Закона, одетую в бархат и золото, поднимая вверх, славил и являл из темницы тяжелый Закон, Закон справедливости и любви, славу его народа, а в это время наверху, гордые своей силой, тщеславясь своей нацией, под звуки флейт и барабанов, под мощные удары медных тарелок, вечно воспевая радость от еврейской крови, брызжущей под их ножами, маршируют мучители и убийцы безоружных доходяг.

LV

Бедная я, бедная Мариэтта, что же мне делать-то, только и осталось, что охи да вздохи, уж и кофе даже больше не хочется, два дня, как все это творится, она сама не своя, молчит и молчит, а почему — не знаю, а спросить не смею, с позавчера у нее эта «миранколия» случилась, а накануне-то она была такая довольная, да, уж два дня, как она такая, прям Магдалина у подножья креста, и душ принимает только по утрам, это она-то, которая туда залезала два-три раза на дню, и одеваться больше не желает, валяется в кровати с книжками, а сама тех книжек даже и не читает, глаза к потолку и вроде как ждет чего, я-то в замочную скважину слежу, ведь это мой долг, она ж сиротка, то все пела и болтала, так и мне от этого было радостно, а теперь все в кровати, засела в ей печаль, а какая, мне не ведомо, про кого другого я б сказала, что это тоска любовная, но вряд ли, я б заметила, все вот так, как я вам и говорю, вечно в кровати и не ест ни крошки, ужас просто, что случилось, спрашиваю, мадам Ариадна, раз, другой, третий, может, думаю, расскажет свою беду, но она все отвечает, что устала да голова болит, и на лбу у ней написано «не спрашивайте меня», она рассердится, если я буду нос совать в ее дела, может, это нервическая болезнь, как у ее отца, бывало такое, что он целыми днями ни слова не говорил, все чего-то думал, а я-то, бедняжечка, делаю все, что могу, иногда нарочно глупость какую сморожу, чтобы ее рассмешить, а она не смеется, давеча, чтоб ее как-то развеять говорю: мадам Ариадна, а не съездить ли нам помаленьку на Лазурный Берег, ведь море — ее страсть, пейжас там, ну, я то не понимаю, мне-то что, море и море, как следует не намылишься, никакой пены не получается, так что я не ради себя, но она покачала головой, дескать, нет, и опять завела свою песню про то, что устала, и опять не ела ничегошеньки, слушайте, вот к примеру, вчера вечером приготовила ей эдакий фантазийный ужин, только закусочки, чтобы в ней разбудить аппетит, и привезла к ее постели на таком столике для больных, очень удобный такой столик, да и сложить его можно, ежели не нужен, редиска, оливки, сардины, масло, еще колбаски, что кузина из Нантейля мне прислала, да она мне по гроб жизни обязана, хоть за это спасибо, что прислала, немного тунца под майонезом с паприкой, от паприки говорят настроение лучше становится, да сельдерюшку в пикантном соусе, все еще так разложила, как надо, черные оливки толстющие, а лодочки сделала в форме корабликов, как прям художник какой, чтобы ее повеселить, и нафаршировала анчоусами, а из крутых яиц под майонезом сделала детские мордочки, чтобы ее повеселить, с двумя каперсами вместо глаз и кусочком паприки вместо рта, и еще ей потрафила, цветочками все украсила, уж все, что можно делаю, чтоб ее как-то развлечь, о, я самое главное-то забыла, копченый лосось, я его в городе нарочно прикупила, в дорогом магазине, его держат эти бандиты-капиталисты, но все в него ходят все равно, этого у них не отнимешь, ну вот, двести грамм, самый лучший кусочек, сверху, не слишком соленый, не обязательно все это есть, мадам Ариадна, только то, что на вас смотрит, но она вообще ничего не захотела, только чай пустой выпила, и в итоге я должна была все это печально съедать, чтоб добро не пропадало, а тут давеча я принесла ей завтрак в постель, и она даже головы не подняла, пальцем что-то чертила на скатерти, а вот кофеек с молочком, тепленький, мадам Ариадна, подождите я вам положу другую подушку, вам будет поудобнее, а она смотрит так будто сквозь меня, только немного черного кофе выпила, глоток буквально, и рогалики такие славные, мадам Ариадна, может, возьмете, нет, спасибо, Мариэтта, я не голодна, но, мадам Ариадна, не нужно быть голодной, чтоб маленький рогалик один съесть, он прямо тает во рту, это и не еда вовсе, нет, спасибо, милая Мариэтта, и глаза в потолок с таким видом, дескать, оставьте меня в покое, я хочу побыть одна, по мне, так у нее какой-то крызис, я ей посоветовала пойти к врачу, а она даже не ответила, ничего ей не скажи, да, милая Мариэтта, она мне так сказала, куколка моя бедная, да лучше бы она меня назвала «старая вешалка», да хоть немного поела, я ее называю мадам Ариадна, потому что маленькой ее всегда называла мадемуазель, мадемуазель Валери не хотела, чтобы я ее называла просто Ариадна, когда она стала побольше, вопрос уважения, она говорила, дистанции, а потом вошло в привычку, раз была мадемуазель, значит, стала обязательно мадам, а все равно это моя деточка родная, я ведь вдова бездетная, вот она мне всех и заменила, то есть мне как дочь, потому что племяшки мои — просто девки — пустышки, шляются да едят все время, уж этим-то двум в аппетите не откажешь, ну, в общем, в полдень посмотрим, может, ей что-то и глянется, я ей сделаю бараньи коклетки, может, ей простая пишша больше придется по душе, да с воздушной пюрешкой, да еще свеженький хрустящий салат с эстрагоном, нет ничего лучше эстрагона, чтобы салат получился «пальчики оближешь», я ей скажу вперед, мадам Ариадна, всего две малюсенькие коклетки, полезно для крови, как-то дохтор, когда я ему дверь открывала, сказал мне, что от недоедания портится кровь и могут воспалиться железки, вот что мне дохтор-то объяснил, ну да ладно, надо мне поторапливаться, не обижайтесь, но вы меня задерживаете, рада была вас повидать, значицца, до свидания, спасибо, что зашли, всегда рада, заходите вечером кофейку попить.