особого ведомства (ВЧК) по борьбе с контрреволюцией, которое в силу самого характера своей деятельности, может уклониться и разойтись в своей политике с другими комиссариатами и даже Советом Народных Комиссаров»[2166]. В ответ чекисты отстаивали свое право быть «органом беспощадной диктатуры пролетариата»[2167].

Предвестники Большого Террора появились еще до убийства Кирова: «Мы переживаем необычные времена, — писал Рютин в июне 1934, — Случай больше, чем когда-либо, висит дамокловым мечом над головой каждого. Никто не сможет быть уверен, что будет с ним завтра. Никто не знает, что случится завтра с его близкими»[2168]. Действительно целевая группа, против которой был направлен террор, не имела четких границ: «Организаторами террористической борьбы здесь были Зиновьев и Каменев, — указывал в своем выступлении в июле 1935 г. ген. секретарь ЦК КП(б) Украины Косиор, — Это значит, что мы должны рассматривать как прямого врага не только троцкиста, не только зиновьевца, а каждого — кто бы он ни был, — кто хотя бы в малейшей степени ведет себя двусмысленно, кто играет на руку классовому врагу… Мы должны с ними расправиться беспощадно»[2169].

Подготовка к большому террору началась с «чистки» самих органов внутренних дел: «Считаем абсолютно необходимым и срочным делом, — указывали в своей директиве от 25 сентября 1936 г. Сталин и Жданов, — назначение тов. Ежова на пост Наркомвнудела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско‐зиновьевского блока ОГПУ, опоздал в этом деле на 4 года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей наркомвнудела…»[2170].

Моральное оправдание террору придавали поразительные признательные показания участников трех московских политических процессов 1936–1938 гг.

Эти признания объяснялись не только применением физических мер воздействия и шантажа, в адрес родных и близких, но и словами К. Радека, сказанными им в ответ на резолюцию «О единстве партии», принятую Х съездом РКП(б) (1921 г.). «Голосуя за резолюцию, я, — говорил Радек, — чувствую, что ее можно легко обернуть против нас, и все таки я голосую за нее… Пусть ЦК в момент опасности примет строжайшие меры против лучших членов партии, если сочтет это целесообразным… Пусть даже ЦК совершит ошибку! Она будет менее опасна, чем колебания, которые мы наблюдаем сегодня»[2171].

«Если у тебя не поворачивается язык говорить всё в деталях так, как говорит партия, — повторял этот тезис на XVII съезде Преображенский, — ты всё же должен идти с партией»[2172]. Выступления на этом съезде оппозиционеров, того же Радека, Зиновьева, Каменева и др. практически не отличались по смыслу, кроме может быть еще большего славословия в адрес Сталина. «На нас, — пояснял Каменев, — лежит обязанность, всеми мерами, всеми силами, всей энергией противодействовать малейшему колебанию этого авторитета»[2173].

Эти настроения сыграли свою роль в признаниях оппозиционеров. Моральное воздействие следствия на них сводилось к тому, что «те показания, которые от вас требуются, нужны партии».

Кампания против «врагов народа» приобрела характер настоящего массового психоза. Газеты пестрели выступлениями видных деятелей культуры и науки; резолюциями собрания коллективов институтов, наркоматов, заводов и фабрик: «Никакой пощады врагам», «Уничтожить гадов» и т. п. Тон задавали отзывы знаменитых писателей: 20 августа писатель А. Караваева провозглашала: «Сердца миллионов людей трепещут, кулаки сжимаются от яростной ненависти к злодеям из троцкистско-зиновьевского блока»; писатель И. Катаев: «Пусть гнев народа истребит гнездо убийц и поджигателей», и т. д. 25 августа Вс. Вишневский: «Президиум Союза советских писателей горячо приветствует решение пролетарского суда о расстреле троцкистско-зиновьевских агентов фашизма, террористов и диверсантов»[2174].

«Осмысливая в разведывательном деле дела репрессированных в тридцатые годы, мы пришли к печальному выводу, — вспоминал сотрудник органов госбезопасности тех лет Рыбин, — что в создании этих злосчастных дел участвовали миллионы людей. Психоз буквально охватил всех. Почти каждый усердствовал в поисках врагов народа…»[2175]. Автор детских книжек К. Чуковский писал Сталину, что для перевоспитания детей «необходимо раньше всего основать возможно больше трудколоний с суровым военным режимом… При наличии этих колоний можно произвести тщательную чистку каждой школы: изъять оттуда всех социально-опасных детей»[2176].

Генеральный прокурор А. Вышинский еще в сентябре 1936 г. указывал, что слишком часто следователи НКВД, проводя допросы, демонстрируют непрофессионализм, вопиющую неграмотность, сознательно допускают преступные подтасовки… Наши следственные материалы страдают тем, что мы называем в своем кругу «обвинительным уклоном», это «нарушает инструкцию ЦК от 8 мая 1933 г. направленную на то, «чтобы предостеречь против огульного, неосновательного привлечения людей к ответственности»[2177].

Спустя полгода, на втором московском процессе, в январе 1937 г., тот же Вышинский заявлял: «какие существуют в нашем арсенале доказательства с точки зрения юридических требований?.. где же у вас имеются документы?.. Я беру на себя смелость утверждать, в согласии с основными требованиями науки уголовного процесса, что в делах о заговорах таких требований предъявлять нельзя»[2178].

С этого времени в основе следственного производства стали лежать не просто подтасовки, а прямая фальсификация признательных показаний, подписание которых, по словам Берии, достигалось за счет применения таких изуверских «методов допроса», которые «приводили к тому, что многие из невинно арестованных доводились следователями до состояния упадка физических сил, моральной депрессии, а отдельные из них до потери человеческого облика»[2179].

До 1937 г. пыток не было, в 1933 г. для надзора за следствием была даже создана Прокуратура. 15 сентября 1934 г. на заседании Политбюро были рассмотрены заявления лиц, осуждённых по делу т. н. «Тракторцентра» и жаловавшихся на применение недопустимых приёмов следствия. По предложению Сталина была создана комиссия по проверке работы органов НКВД, перед которой ставились задачи: «освободить невинно пострадавших, если таковые окажутся. Очистить ОГПУ от носителей специфических «следственных приёмов» и наказать последних, невзирая на лица»[2180].

Применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 г., только с разрешения ЦК ВКП(б)[2181]. Однако, как отмечают биографы Ежова Янсен и Петров, они почти сразу же стали применяться бесконтрольно: «Следственные методы были извращены самым вопиющим образом, массовые избиения огульно применялись к заключенным с тем, чтобы получить от них фальшивые показания и «признания»»[2182].

Прямые указания высшего партийного руководства, требовавшего разоблачения «врагов народа», в кратчайшие сроки любыми средствами, и общий психологический фон привели, по словам В. Молотова, к настоящей «эпидемии репрессий». Молотов обвинил в их масштабах НКВД: «чекисты перестарались»[2183]; «органам нужно было показать, что они работают»; контроль за органами «был недостаточный»; «фактически… дело шло на доверии к органам»[2184].

Сыграл свою роль и «партийный карьеризм», добавлял Молотов: «карьеризм имеет громадное значение, все растет,