их заглушаемый ветром шепот, — Теперь я с вами.

Колеса телеги мирно скрипели, пока лошадиные копыта сражались с грязью на дороге. Мимо проплывало опустевшее поле и тяжелое серое небо. Селин не сводила с них глаз, боясь посмотреть на Флетчера. Чем он сочтет ее слова? Как их воспримет?

Но адмирал молчал. Неужели он не мог найти, что сказать?

Селин осмелилась посмотреть на него, и тут же с ужасом осознала, почему Флетчер не ответил. Он был без сознания.

Девушка испуганно потянулась к нему, лежащему прямо на связках травы. Грудь адмирала мерно вздымалась, повязка на ноге насквозь пропиталась кровью, и Селин прикрыла ее краем его плаща, чтобы крестьянин не заметил рану и ничего не заподозрил.

Возможно, ей стоило привести Флетчера в чувство, но девушка решила дать ему немного отдохнуть. К тому же теперь, когда он был так близко, к ней с новой силой вернулось ее прекрасное наваждение — это глупое предательское чувство, что разливалось теплотой в груди и заставляло ее чувствовать себя по-настоящему живой.

Флетчер был бледен, как смерть, но Селин надеялась, что его жизни ничто не угрожает. Они залечат его рану раньше, чем доберутся до Кирации — она почти не сомневалась.

Сомневалась девушка в том, что ждет их там, за морем. Жизнь или смерть? Могла ли Селин позволить себе хотя бы крошечную надежду на то, что Флетчер чувствует к ней то же, что и она к нему? Она видела его улыбку, чувствовала прикосновение его пальцев на своей руке, а его взгляд…

Эти мысли были невыносимы. Особенно рядом с мыслями о смерти.

— А знаете, я не рассказала вам кое-что, — С грустной улыбкой прошептала Селин Флетчеру, который никак не мог ее услышать, — Я люблю петь. И мне говорили, что это единственное, в чем я действительно хороша.

Девушка и сама не знала, зачем она это рассказывает. В ее голове тут же всплыла старая мамина колыбельная, но петь ее она, естественно, не стала — не привлекать же внимание крестьянина, которого они обманули!

— Когда-нибудь я спою вам. Или вместе с вами, — Добавила она.

Флетчер никак не реагировал. Лицо его было спокойным и умиротворенным — самым неправильным и самым прекрасным одновременно. Если бы Селин знала, что он все слышит, она бы никогда не сказала ничего подобного.

Она любила его, и это было ее тайной. Быть может, завтра их не станет, и эта тайна уйдет в могилу вместе с ней — какая разница!?

А раз у нее была одна тайна, то можно украсть и вторую. Не получить, не найти, не придумать, а именно украсть.

Селин склонилась над Флетчером и медленно прижалась к его губам своими. Ветер трепал ее волосы и обдавал осенним холодом, но девушка не чувствовала ничего, кроме теплых и сухих губ. Лишь мимолетное прикосновение — испуганное и легкое, но самое сладкое и желанное на свете. Это трудно было назвать поцелуем — о поцелуе обычно знают оба — но девушке хватило и этого.

Свидетелем ее кражи была только осень. И вряд ли она имела что-то против.

Эпилог

Никому не будет приятно, когда тебя всю жизнь тычут лицом в твое уродство. Когда с детства ты только и слышишь, что ты недостойный, недоделанный, неправильный, никчемный. Кто-то может подумать, что такого не бывает.

Но Иллас Орледар жил так сколько себя помнил. Все вокруг напоминали ему о том, какое он ничтожество.

Но его уродство и болезни не мешали юноше оставаться наследником эделосского престола. И, как бы отца это не злило, он ничего не мог с этим поделать — королева не смогла родить ему больше сыновей, а дочь оказалась еще хуже Илласа. Поэтому Вайлону Орледару пришлось смириться с неизбежным и продолжить унижать единственного сына, словно он мог стать от этого здоровым и сильным.

При этом, отец действительно продолжал верить, что однажды Иллас станет похожим на него. Вот-вот, еще чуть-чуть, он еще немного посмотрит на армейскую жизнь, на конский навоз и замученных долгими переходами солдат, и все встанет на свои места. Если бы все было так просто..!

Иллас не был своим отцом хотя бы потому, что в его голове было хоть что-то, кроме войны, попоек и шлюх.

Сейчас он сидел в роскошном отцовском шатре, на стуле, что стоял поодаль от королевского стола. Все верно — наследнику стоило присутствовать на советах, но и не следовало мозолить отцу глаза и лишний раз напоминать, каким ничтожным уродом был тот человек, которому достанется “великое королевство”.

Илласа никто не замечал — для отцовских советников он был не более, чем мебелью, причем, самой бесполезной. Юноша был этому рад — к нему никто не навязывался, не пытался влезть в душу или прочитать его мысли.

За ужином к королю присоединились уже осточертевшие Илласу люди — глава камарилов Биркитт Даирон, генерал Теферс, местный герцог Кунк (редкостный лизоблюд) и еще парочка ничего не значащих командиров, желающих произвести впечатление на Его Величество. Стол ломился от разнообразных блюд и вин разных сортов. Иллас искренне не понимал, почему во время военного похода нельзя было устраивать трапезы поскромнее, тем более, когда простые солдаты сидят на серой безвкусной баланде.

Видимо, это тоже было не его ума дело. Впрочем, как и все остальное, если верить отцу.

— За скорое начало великой войны! — Воскликнул отец, поднимая кубок с вином.

Собравшиеся радостно загоготали, поддерживая тост, раздались чьи-то похабные шутки о том, что эделосская армия сделает с Кирацией, и вся компания заливисто расхохоталась.

Ничего необычного. Всего лишь один вечер из множества.

— До границы осталось всего ничего, — Гордо заявил генерал Теферс, не успев пережевать набитое в рот мясо, — Ох и “обрадуются” кирацийцы!

— Это да, — Откликнулся герцог Кунк, сверкая длинным носом.

Отец закашлялся. Иллас сжал пальцами колено, чтобы скрыть то, как трясутся руки. Во время волнения его трясучка становилась в разы сильнее, чем обычно, поэтому слуги могли заметить неладное.

Кашель перешел в хрип. Иллас на мгновение прикрыл глаза, потом снова распахнул. Вокруг короля уже собралась большая часть его обеспокоенных советников.

— Подавился, как есть подавился! — Заявил кто-то.

Когда человек задыхается, он издает престранные звуки. Иллас видел это пару раз у своего мастера-лекаря, который обучал его медицинскому ремеслу и науке — тогда это даже испугало его, но сейчас юноша испытывал смутное удовлетворение от того, что все шло по плану.

— Лекаря! Позовите лекаря!

Кто-то из слуг бросился прочь из шатра, поднимая в лагере тревогу.