нам дело, в сущности, до Татьяны, если бы она не имела касательства к Маяковскому?!), сколько сам поэт, которого — так получалось из рассказов Пьера Симона и Вавы Шагал — вдохновила на великие стихи (и конечно же на большое чувство) девица (дама) весьма легкого поведения и легких же, чтоб не высказаться резче, интересов и мыслей. Тем более что известные нам ее письма к матери 1930 года, не рассчитанные на чтение посторонними, рисуют совсем другой образ. Другой — человеческий и чисто женский. Опровержение злобной легенды, сочиненной Людмилой вкупе с Воронцовыми — колосковыми, не нуждалось в очернении той, которая оставила столь горький след, но и яркий свет, в жизни и творчестве Маяковского.

Можно не сомневаться, что Эльза, с такой дотошностью воспроизведшая рассказы своих собеседников, не жалевших красок, чтобы представить Татьяну в непригляднейшем виде, была преисполнена лишь заботой о Лиле. Тем более что вряд ли она могла хоть на минуту забыть одну немаловажную деталь: ведь именно она, Эльза Триоле, а не кто-то другой, познакомил Маяковского с этой «путаной». Но Лиля не нуждалась в таком утешении. В ней вообще пробудились не только силы, но еще и мужество, которого раньше вроде и не было.

Она знала, что Арагон уже находится в почти нескрываемой конфронтации с московским Кремлем — прежде всего из-за вторжения в Чехословакию советских танков, раздавивших надежду на то, что можно все-таки построить коммунизм «с человеческим лицом». И что сдерживает его потребность сказать все это в полный голос, не выбирая обтекаемых слов, только боязнь обречь Лилю на новые гонения. «Арагошенька! — написала ему Лиля в письме, заведомо обреченном на перлюстрацию. — Прошу тебя совсем не думать о нас (мы уже старые), о том, что твои высказывания могут отразиться на нас. Делай все так, как ты считаешь нужным. Мы будем этому только рады. Все мы достаточно долго были идиотами. Хватит!»

Политические (даже шире: общественные) проблемы все меньше занимали ее, она сторонилась их, сосредоточившись на том, что называется «просто жизнью». Наконец-то, после долгих хлопот, часть дачи Ивановых в Переделкине была и формально передана во владение Катаняна (членом Союза писателей был он, а не Лиля), и Литфонд даже пошел на небольшие затраты (раскошелился, скрипя зубами, при его-то несчитаных миллионах!) — произвел на даче ремонт, результатом которого явились новое крыльцо и вожделенная небольшая терраска, где можно было с гостями пить чай.

16 июня 1970 года умерла Эльза. Я видел ее ровно за два года до этого — можно сказать, день в день: 15 июня 1968-го. Ничто тогда еще не предвещало конца. Она жаловалась на слабость, на разные недуги, но была полна и энергии, и планов. Впрочем, два года — огромный срок, а волнения, которые Эльза испытала из-за Лили, события в Москве, которые отнюдь не косвенно касались и ее самой, — все это, конечно, не могло пройти даром.

Никаких препятствий для поездки Лили на похороны сестры не возникло. Все формальности были исполнены за какие-то два часа, и вместе с Катаняном она тотчас вылетела в Париж. Печальный повод собрал много известных людей — и политиков, и деятелей культуры, — они пришли проститься с Эльзой, чьи похороны взяла на себя ФКП, хотя членом партии Эльза не была. Лиля познакомилась с теми, кого не знала раньше, а с некоторыми завязала и более прочные связи. В траурной церемонии на бульваре Пуасоньер участвовали не только руководители компартии Марше и Дюкло, но и советский посол Валерьян Зорин, получивший указание из Москвы выразить Лиле и Арагону глубочайшие соболезнования. Пришел еще Пабло Неруда (его присутствие было очень дорого Лиле), пришли Эдгар Фор, Жан-Луи Барро, Пьер Эмманюэль и другие. Их участие и неподдельная скорбь хоть в какой-то степени смягчили горечь потери.

Декабрь 1976. Москва. Запись беседы с Лилей при прощании после рождественского вечера.

«Вы видели Эльзочку? Вы говорили с ней? Спасибо, что не забыли об этом сказать: вы теперь мне стали еще дороже. (Понимаю, конечно, что это не более, чем стремление сделать приятное гостю. Но в голосе была такая искренность, что не поверить в нее было попросту невозможно. — А. В.) С ее уходом образовалась невосполнимая пустота. Мне все время хочется ей написать, а среди писем, которые приходят, я невольно ищу письмо от нее. Каждый день вспоминаю то один эпизод, связанный с нею, то другой — и получается, что мы всегда были вместе, даже когда разлучались на годы. Она научила меня любить Францию, до этого моей заграницей была Германия. Раньше я обожала Германию, а теперь прикипела к Франции — это все Эльзочка, ну и Арагоша, конечно. Поверите ли — страшно сказать, но мне на похоронах Эльзочки было как-то тепло, совсем по-домашнему, такие были кругом милые люди, совсем свои. И от этого печаль была совершенно другой. Ее во Франции так любили, у нее были такие верные друзья, все они стали теперь и моими, даже те, кого я раньше не знала. Вы не рассердитесь, если я вам скажу: мне в Париже легче, чем в Москве. Больше внимания, больше искренности — так, во всяком случае, я чувствую. Вы не согласны со мной, Вася? (К Катаняну она обращалась на вы. Подождала мгновенье его реакции. Катанян молчал. Явно огорченная его молчанием, Лиля сразу потускнела, и голос стал почему-то другим. — А. В.) Возможно, я не права, не знаю, не знаю…»

Вряд ли она ошибалась. Как не понять, почему в Париже ей было легче? Ничего, кроме комфорта, приятных впечатлений, уважения, поклонения и, главное, общества, близкого ее душе, — ничего другого ей Париж не давал, куда бы она ни пошла, с кем бы ни встретилась, в каком бы мероприятии ни приняла участия. А в Москве она могла ощущать себя в психологической безопасности, лишь замкнувшись дома.

Сверху явно была спущена директива предать полному забвению само ее имя. В самом начале семидесятых годов в Политиздате готовилась к выходу книга эссе и стихов Пабло Неруды. Руководство издательства потребовало от составителя и переводчика устранить из текста всякое упоминание имени Лили. Неруда относился к ней с большим пиететом и даже, как помним, посвятил ей стихи. Если бы его уведомили об издательских претензиях, он просто отказался бы издавать свою книгу. Но советские издатели были верны себе: ни о чем уведомлять автора не собирались, а позднейшие протесты их не интересовали: дескать, поезд уже ушел…

Вмешался Симонов. Лишь с его помощью удалось сохранить совершенно невинный, но благожелательный пассаж с упоминанием Лили (попутно