Сама овдовевшая Галина с двумя детьми (старшему сыну было десять лет, младшей дочери – пять) в числе прочих беженцев и окруженцев довольно долго выбиралась на восток. При этом ее детей убило, как это часто бывает на войне – неожиданно и одновременно довольно буднично. Уже в июле, где-то у Молодечно, проезжавший мимо немецкий броневик, видимо, просто порядка ради пустил пулеметную очередь по придорожному лесу и кустам. Где-то там она своих детей и схоронила…

Ну а родители Махняеевой жили в Ленинграде и погибли в первую, самую страшную, блокадную зиму, и она даже не знала, где их похоронили, хорошо, если где-нибудь в общей яме на Пискаревском, но ведь и в данном случае могли быть всяческие варианты. Соответственно, на этом свете у нее не осталось практически никого, и теперь она мстила гитлеровцам, разумеется, по мере сил и возможностей.

Кое-как добравшись до своих, она поступила вполне по стереотипу. Сначала стала вторым номером пулеметного расчета (ей предлагали идти в санитарки, но она не согласилась), потом пошла на какие-то там ускоренные курсы, после которых стала командиром стрелкового взвода. И с тех пор всегда охотно вызывалась на самые безнадежные задания (знавшие Махняееву офицеры рассказывали, что на их памяти она несколько раз оказывалась в ситуации, когда от нее требовалось «стоять насмерть и ни шагу назад» и умудрялась оставаться в живых), стараясь при этом не брать пленных.

Имела два боевых ордена (Красной Звезды и Отечественной войны II степени) и три ранения, но рядовые бойцы, промеж собой говоря о ней, неизменно крутили пальцем у виска. Дескать, женщина сильно не в себе. Как знать – может, оно именно так и было. Во всяком случае, в ее карих глазах временами действительно проскакивало что-то такое, мимолетная тень легкого безумия…

– Ну, что делаем дальше, танкачи? – спросила неистовая старлейтша, остановившись возле левой гусеницы нашего «Т-34–85», подбоченясь и глядя на меня с Чемодановым снизу вверх. Как я уже успел понять, Чемоданов и другие молодые пацаны-командиры танков эту крупную и нервную тетю слегка побаивались.

– Дальше все просто, двигаемся прямиком дальше к замку, – ответил я ей.

Хоть я и был в невеликом звании, но все-таки имел серьезные бумажки, и «спецзадание» они все сейчас выполняли в общем-то мое. Махняеева, хоть и не понимала до конца смысла этого самого специального задания, ко мне относилась если не уважительно, то, по крайней мере, ровно.

– Тогда вперед, – согласилась старлейтша и крикнула своим пехотинцам: – Все на броню! Продолжаем движение!

Автоматчики дружно загасили самокрутки и полезли на танки, поскальзываясь и приглушенно матерясь.

– Может, кого все же оставим охранять аэродром? – спросил Чемоданов, уже ныряя в люк.

– Оно того не стоит, – ответил я.

Я знал, о чем говорю. В штабе фронта меня с самого начала предупредили, что согласно предварительным договоренностям (не иначе имелась в виду Ялтинская конференция) в этот район уже вполне могут выйти американцы и даже их авиация, приняв нас не за тех, может атаковать наши танки, особо не заботясь о последствиях… Ну а если все эти трофеи все равно достанутся им – какой вообще смысл что-то охранять? Возможно, стоило бы что-нибудь испортить на этом аэродроме, но раз там нет ничего, способного гореть, – зачем это делать? Не гусеницами же давить эти самолеты, от которых все равно уже не будет никакого вреда?

Я спустился по пояс в командирскую башенку (люки закрывать здесь было не принято), взревели дизельные двигатели, лязгнули траки, и наша колонна пошла дальше. За мутноватыми триплексами замелькала Германия. Логово зверя, блин.

Мы шли вторыми в колонне. Впереди в сизом выхлопном дыму маячила корма облепленного автоматчиками «Т-34–76» сержанта Крутсу (я так и не понял – молдаванин он был по национальности или прибалт). Дорога, из которой траки наших танков местами высекали искры, была действительно вполне широкой и ровной. По обочинам тянулись следы массового бегства – брошенные и горелые (явно последствия союзных авианалетов) разнотипные машины, легковые и грузовые, гражданские и военные. Немало было телег (в оглоблях некоторых так и лежали убитые лошади) и ручных тачек. И кругом валялось барахло – раскрывшиеся чемоданы, узлы, матрасы и просто какие-то тряпки. Но человеческих трупов я при этом почти не видел. На ветвях придорожных деревьев и кустов проклевывалась первая клейкая листва. Жизнь есть жизнь, ничего не поделаешь – все должно в природе повториться…

Эта идиллия закончилась километра через четыре, когда я почти расслабился – справа, из-за практически голых придорожных кустов, бахнул, подняв облако белого дыма, пушечный выстрел прямой наводкой. Получивший болванку в борт танк сержанта Крутсу сразу же загорелся, но я видел, как вместе с проворно сыпавшимися с брони автоматчиками с машины соскочили и четверо в танковых шлемах, а значит, экипаж остался жив – и на том спасибо судьбе-индейке.

– Короткая! – заорал Чемоданов своему мехводу старшине Красикову.

Башня танка довернулась вправо, ударила восьмидесятипятимиллиметровка, и в башне знакомо завоняло чесночной пороховой кислятиной.

– Максимка, правее! – заорал Чемоданов, и танк послушно поворотился в нужном направлении. Последовало еще три выстрела, заработали оба пулемета нашего «Т-34».

Сквозь щели командирской башенки я видел, что остальные два танка тоже развернулись носами вправо и часто стреляли в сторону обочины дороги. Там, откуда только что стреляли, вспухали облака разрывов. И тем не менее оттуда в нашу сторону палили из пулеметов и стрелкового оружия – помаргивали светлые вспышки выстрелов. А потом из-за кустов полыхнуло дымными выхлопами фаустпатронов – одна ракета, кажется, попала в замыкающий танк сержанта Парфеньева, но он при этом не загорелся.

Наша спешившаяся пехота сначала залегла, а потом, подбадриваемая кричащей что-то Махняеевой (уж что именно она там орала, я не сумел расслышать из-за стрельбы), развернулась в цепь и, ведя интенсивный огонь, пошла вперед.

– Я «Третий», «Девятка» и «Полсотка», прекратить огонь! – приказал Чемоданов (судя по всему, он орал это стрелку-радисту) командирам остальных двух машин. Действительно, в такой ситуации уже возникал риск зацепить своих. Танковые пушки смолкли, и стало слышно, как впереди идет бой – было заметно мелькание темных человеческих силуэтов. При этом немецкие пулеметы как-то быстро захлебнулись и замолчали, зато, перекрывая все звуки, неумолчно частили «ППШ» и «ДП». А еще впереди что-то горело, причем довольно ярко.

Впереди несколько раз рванули гранаты, а потом автоматическая стрельба начала понемногу стихать. Интересно, что там произошло? Дым от горящего «Т-34» мешал наблюдению, а пехотинцы пока не возвращались.

– Пойду-ка, посмотрю что там, – сказал я Чемоданову, выдергивая из укладки автомат «ППШ».

– Только осторожнее там! – попросил он.

– Естественно, – ответил я. – Да, лейтенант, ты по рации доложи в штаб корпуса, что километрах в трех от замка мы во второй раз напоролись то ли на засаду, то ли на не выявленный разведкой опорный пункт противника…