За стеклами моего бинокля были видны аккуратные поля и деревья, какие-то здания у самого горизонта (именно там, если верить карте, должен был располагаться город Нордлингбург, который находился непонятно в чьих руках, и соваться туда было себе дороже – одно дело – если там уже белые простыни на подоконники вывесили и совсем другое – если там застряли какие-нибудь особо упертые эсэсовцы, которые не хотят сдаваться) и жиденькие столбы дыма над ними. Серый весенний пейзаж (а он после схода снега всегда как-то особенно непригляден) вокруг понемногу расцвечивался первой робкой зеленью, а из-за облаков время от времени выглядывало солнце. Иногда стороной и на большой высоте пролетали самолеты, но сейчас они могли быть либо наши, либо англо-американские, люфтваффе больше категорически не летали.

И, кстати, было понятно почему. Раскинувшийся вокруг немаленький аэродром выглядел каким-то покинутым, еще когда мы только-только подходили к нему. С одной стороны, на его бетонной ВПП и прилегающих стоянках не было ни одной живой души, а с другой стороны, самолетов вокруг было несколько десятков – истребители «Fw-190», серо-голубые ночные двухмоторные «Bf-110» с торчащими на носах «усами» антенн бортовых РЛС, учебные «Готы» и «Арадо», транспортные «Ju-52». Все эти поршневые самолеты стояли, словно сбившись в кучу (похоже их так составили специально, возможно, собираясь сжечь или подорвать), с открытыми капотами двигателей, откинутыми крышками фонарей кабин и снятыми техническими лючками.

Стоявшая справа от полосы девятка покрытых затейливым камуфляжем остроносых реактивных «Ме-262» выглядела куда лучше. Кабины открыты, парашюты лежат или на крыле или рядом на бетонке, кажется, вот прямо сейчас садись и лети. Но – увы. Причину, по которой в этаком вот мертвом состоянии были не только самолеты, но и вся здешняя аэродромная техника, стоявшая где попало, там и сям, с распахнутыми дверями, удалось установить чуть позднее, когда наконец вернулись посланные на разведку окрестностей автоматчики. Они доложили, что нигде на аэродроме нет ни капли горючки. Пусто было и в баках самолетов, и автомашин, и в цистернах ТЗ, и даже во вкопанных в землю с дальнего конца полосы здоровенных резервуарах с предупредительными надписями «Rauchen Ferbotten!».

К моменту возвращения разведчиков на башню танка, где я уже довольно давно сидел с биноклем в руках, вылез лейтенант Серега Чемоданов в таких же, как у меня, танкошлеме и комбезе. Правда, я чисто для понта надел поверх комбинезона кожаную куртку и таскал через плечо полевую сумку (в которой, честно признаюсь, не было ничего, кроме тетрадки с дневниковыми записями) на длинном ремешке – таким образом я «добирал солидности», и большинство окружающих пехотинцев и танкистов, которые не были в курсе насчет того, что я за птица, совершенно искренне принимали меня за офицера.

В этот, с позволения сказать, рейд я пошел пятым именно в «Т-34–85» комвзвода Чемоданова, который в данный момент и командовал броней. Для большинства тогдашних танкистов «восемьдесят пятая» еще была в новинку, и на новых танках они ездили вчетвером, в том же составе, в каком до этого воевали на привычных «семьдесят шестых». Именно поэтому Чемоданов предпочитал занимать место наводчика, а командирская башенка в его танке оставалась вполне себе свободной. Впрочем, я все-таки был не просто пассажиром и кое-какую пользу по мере сил тоже приносил.

Этот самый рейд удалось организовать с грехом пополам только благодаря настойчивым телефонным звонкам моего начальства да выданной мне штабом 1-го Белорусского фронта довольно весомой бумаге. Войска на этом направлении в последние недели не вылезали из боев (сначала это было захлопывание «колечка» вокруг Берлина, потом его взятие с неизбежными и изнурительными уличными боями и, наконец, отражение нескольких попыток деблокировать германскую столицу извне). Именно поэтому 52-я танковая бригада 9-го гвардейского танкового корпуса, которой командование поручило решение этой задачи (а именно – разведка боем небольшими силами в направлении замка и аэродрома Нордлингбург), была довольно потрепанной и как раз ожидала пополнения после недавних боев, имея большие проблемы с исправной матчастью.

Именно поэтому для двадцатикилометрового броска на запад командиру 2-го батальона этой бригады майору Чуфарову удалось наскрести всего шесть разномастных «Т-34» (один «Т-34–85», остальные «Т-34–76» различных лет, заводов и серий выпуска). При этом в рейд отправили только добровольцев – как в составе экипажей боевых машин, так и среди танкового десанта, в котором на момент начала операции было человек пятьдесят.

Два танка мы уже потеряли, прорываясь сюда – некстати напоролись на уцелевший опорный пункт на развилке дорог, где были три противотанковых пушки, поставленная на прямую наводку 88-мм зенитка и фаустники. Один «Т-34» сгорел, второй можно было отремонтировать, но при условии замены двигателя. Хуже было то, что при ликвидации этого неучтенного очага сопротивления погибли три человека из экипажа одной из подбитых «тридцатьчетверок» (выскочить из загоревшейся машины успел только механик-водитель) и человек пять пехотинцев. Конечно, немцев мы там набили куда больше, но считать их по головам, а тем более радоваться этому факту времени не было. Если бы я про ту засаду знал заранее – мы бы ее просто обошли стороной.

А сейчас мы находились у той самой отметки, которая на лежавшей у меня в левом набедренном кармане комбеза довольно подробной карте была подписана карандашом как «аэродром».

До отметки «замок» нам оставалось километров семь-восемь по очень хорошей немецкой дороге. Ну а всей войны оставалось меньше чем на неделю, и именно поэтому я настоял перед командиром бригады, чтобы со мной пошли только добровольцы. Конечно, официально объявленная командованием цель – найти а затем по возможности захватить или уничтожить некий архив с очень важными документами, по идее, могла оправдать любые людские и технические потери, но я-то точно знал, что в финале «соскочу», а все эти русские мужики в военной форме при всем этом будут гибнуть. Причем в самые крайние часы войны и вовсе даже не понарошку.

Впрочем, здесь были не только мужики. Я увидел, как мимо стоявших возле растянувшихся вдоль шедшей к аэродрому дороги танков и группок автоматчиков (танковый десант перекуривал, пользуясь стихийно возникшей паузой) к нам шла командир пехотинцев старший лейтенант Галина Махняеева, чем-то отдаленно похожая на молодую Нонну Мордюкову (формы примерно такие же, только лицом, пожалуй, чуть потоньше), рослая темноволосая баба лет тридцати в грязно-белой кубанке и перетянутой ремнем с портупеей через плечо приталенной, запыленной шинели, с автоматом «ППС» на груди. Эта мадам была единственным «приятным исключением» в нашей нынешней, если так можно выразиться, «компании».

Увидев ее в первый раз в штабе 52-й танковой бригады, я просто тихо офигел и потом ненавязчиво поинтересовался у товарищей офицеров – а какого это женщина забыла в пехоте, причем не в привычном качестве медика или, к примеру, связиста, а вот так, в самом пекле?

Удалось выяснить, что у этой Махняеевой была тяжелая, но вполне типичная для той войны биография и глубоко личные мотивы для всего, чего она делала.

Оказывается, летом 1941-го она была женой начальника политотдела пограничного отряда где-то под Ломжей. Ее мужа убило немецкой авиабомбой прямо утром 22 июня, в первые же минуты войны, я так понял, что он даже диагоналевые галифе не сумел натянуть, а что-то понять или испугаться тем более не успел.