Петра, игравшего моряка, никого; что другое, а артисты в Юрове были в явном дефиците! Перевязал потуже горло, облачился в длинную с пояском рубаху, натянул на голову отцовский картуз с красным околышем, пошел.

Мать осерчала: какую-то женитьбу вздумали принародно показывать, ошалели совсем. Но и она дома не усидела.

Был ли на спектакле отец — не знаю. Последнее время он часто где-то пропадал. Одни говорили, что видели его на колхозном поле, где будто бы все глядел на озимь и что-то считал, другие сказывали, что замечали его на вспаханной зяби, сам же я видел его на дороге, когда Степанида развозила по домам хлеб и картофель нового урожая, наш первый артельный заработок. Отцу было не до спектакля.

Мать, как остановилась у сцены, так и простояла тут до конца «игрища», глядя во все глаза. Впервые за долгое время я видел ее смеющейся. После спектакля нас попросили что-нибудь спеть.

Две или три песни мы пропели одни, но когда Петр басисто затянул нашу любимую про неистребимую власть Советов, нам стали подпевать и собравшиеся.

— Еще давай, еще!..

Петр подмигнул Нюрке, та тряхнула рыжими кудряшками, притопнула и запела о трактористе, приехавшем в деревню.

С ним мы вместе на полях колхозных

Поведем стальные трактора.

В хороводе нет нас веселее,

А в работе — впереди всегда!

Мать глядела на Нюрку задумавшись. Может быть, слушая ее, припоминала свою былую молодость, прошедшую в нужде?

Отцвела кудрявая рябина,

Налилися гроздья соком вешним…

Припев пели все, и мать глядела на Нюрку, на Петра, на меня, на учительницу и становилась еще задумчивее.

Домой шла мама вместе со мной. Она то и дело забегала вперед, и опять, как там, у сцены, смотрела на меня, то шла сбоку, оглядывая меня с ног до головы, словно измеряла. В выражении ее лица было что-то непривычное. Дорогой она не проронила ни слова, а придя домой, спросила, где отец.

— Где он все ходит, чего ходит?

Под руку ей подвернулся Коля-Оля, он прыгал, крутился на одной ноге: уж больно весел был спектакль, сыграли — во!

Через несколько минут Коля-Оля привел отца. И тут мать напустилась на него:

— Чего, спрашиваю, все ты ходишь, чего ждешь, неуж не можешь сообразить своей головой, что делать? Раньше был скор на все, а теперь заладил одно: ходит, ходит туда-сюда, как маятник.

— А ты что разошлась? — удивился отец.

— Он не понимает! Парнишки одни бьются. Везде одни, без родительской подмоги. А мы ходим, ходим… Наших за горло берут, а мы… Кто их защитит, родных? Глядела я сейчас на них. Умницы-то какие! Способства-то сколько! Все Петр их наставляет. А он не вечно здесь будет. Так без подпоры, что ли, им оставаться?

— Чего ты хочешь?

— Пиши заявление. В колхоз! Раз лиходеи не хотят миром жить, то чего, спрашиваю, ждать? Покрепче и нам узелок придется завязать. В разных упряжках, видно, далеко не уйти.

Отец с минуту все еще непонимающе смотрел на нее. Не узнавал. Так сопротивлялась — и вдруг! Перевел взгляд на меня, на Колю-Олю, притихших, не менее его удивленных, и протянул:

— Де-ела! — Тут же распорядился: — Что стоите? Бегите за оравой. При всем сборе будем писать, пока мать не передумала… — В вспушенных усах его затаилась добрая усмешка.

Да, так при полном сборе семьи и было написано заявление. Отец еще попросил «для пущей важности» проголосовать. Все проголосовали «за». Дольше других держали поднятыми руки Вова и Коля-Оля. Они ведь голосовали еще и за то, чтобы ходить в школу не через день, не по очереди, а каждодневно и вместе.

— Пока, ребятки, об этом никому ни-ни! По крайней мере — до утра, — наказал отец. Он, должно быть, еще побаивался за мать, как бы не передумала.

Но разве такое событие так долго, до утра, продержишь в секрете! Митя сообщил новость дяде Василию и тетке Надежде.

— Петровна, говоришь, первая поднялась? Ах ты, батюшки-светы!

— Слушь-ко, скоко хлебца и картошки привезли Кузене из колхоза?

— Что, и денег посулили? Погоди-погоди, а на каки таки средствия они машины покупают? Хватило и на машины?.. Да откуда ты знаешь? Сбегал бы за Кузеней.

— Дурень, чего ты не веришь Митюшке? Врать, что ли, будет? Чать, тоже большой. Петровна сказывала, дальше будет учиться. Поедешь? Ай, батюшки-светы, дела-то какие!..

К дяде Мише мама послала Вовку и Колю-Олю, сама пошла к Кузеничихе. Ну а я разнес весть по другим избам, начал с тетки Дарьи Кульковой, затем заглянул к мерщику Семену, плотникам Петровым, дядьке Юде…

К утру уже все знали о заявлении, и не только в Юрове, но и в Перцове.

Как-то отец сказывал, что перед походами подавался сигнал — и все приходило в движение. Вот таким сигналом и стало отцовское заявление, написанное в этот раз по велению матери, поддержанное голосами «младенцев».

К новому году пол-Юрова и пол-Перцова вошло в колхоз.

Лошадей опять свели в бывшую лабазниковскую конюшню, а коров поставили в наскоро приспособленный из сенных сараев двор. Бригадиршей стала Степанида.

А мать? Признаюсь: побаивался за нее, как бы после бурного кипения не остыла. И причина была — то и дело появлялась у нее Лизуха, что-то нашептывала, велела одуматься. Успокоился, когда услышал ответ:

— Передай тем, кто грозит: зря стараются сбить с дороги. Выбирали ее долго, успели обо всем подумать…

Заступила она на ферму скотницей-дояркой и теперь целыми днями пропадала там. Вообще-то, никто ее не назначал в скотницы (в правлении посчитали, что при такой большой семье ей не до фермы), она пошла туда самостийно и позже, как бы явочным порядком, была зачислена в «дворянство» (так в шутку у нас называли, всех, кто работал на общем дворе).

Тетрадь пятая

Перед бурей

Тихое небо…

Еще зимой Алексей писал, что на летние каникулы обязательно приедет домой. Признавался: скучает по деревне хочется вместе со всеми поработать, засучив рукава, и в поле, и на ферме — везде. Подгадать собирался к сенокосу — косить он любил и, в шутку ли, всерьез ли, сообщал, что ходит по всей Белокаменной и приглядывает лучшую косу, с коей и явится в революционное Юрово. «Младенцам» наказывал: пусть готовят грабли — он будет косить, а они сгребать сено и метать в стога.

Хоть и в столице, в большом городе находился Алексей, а жил нуждами своей деревни.