class="p1">Гордился старый своей работой.

Но сейчас Зубов пролеживал кости, не вставал, никуда не ходил. Сердобольная тетка Палаша трогала его за костистое плечо, просила:

— Кукарекни хоть, янгиль мой.

Он отмахивался: отстань!

Я позвал его в колхоз.

— Нахлебничать?

Как подгородный дедо-тятя ответил. Все старики, что ли, такие гордые?

— Сторож на мельнице нужен.

— Лежать, значит, как здеся? Погожу. — Найдутся и другие работы. Скоро вот косить будем.

— Косить — это дело, особливо стога метать. Прежде приходилось, любил. Но до косьбы, гляди-ко, палкой не докинешь. Погожу… Голи у вас и без меня хватает. Хотя голь, — ухмыльнулся старик, — распахала все, аж пустыри! Когда это бывало? Да-а…

Он опять лег. Бороденка прикрыла тощую грудь, глаза упрямо глядели куда-то в одну точку. Нет, он не торопился уходить из Юрова, что-то держало его здесь. Лежал он на своем зипуне, под головой — шапка, седые волосы разметались по сторонам, сухонькое морщинистое лицо покоилось в них, как в окладе. Уж очень стар показался он в этот раз, куда старее, чем это было несколько дней назад, когда он ехал на тракторе. Я не утерпел, спросил, сколько ему лет. Он пожал плечами:

— При царе было шесть десятков, а скоко теперь, не считал…

Но тут же погрозил мне:

— А ты, паря, не пытай о годах. Авось поживем. Мне бы токо…

Замолчал. Да, что-то было у него на душе, что-то держало его. Как-то заговорил о Силантии. Вот-де на кого похрястал. У других все солома да солома, а у этого клевер. Клевер и резал, мельчил.

Заговорил старик как раз накануне суда, в ожидании которого столько дней жила деревня.

— Не знаешь, отпустят — нет его?

— А на что он потребовался тебе?

— Надобен… Ты, слышно, тоже пойдешь на суд?

— Вызывают.

— Сходи, господи благослови тя, — зачем-то перекрестил он меня.

Судили Силантия, Еремку и Афоню в городе. Кроме свидетелей, пришли из Юрова и «незваные», среди них были Юда и Дарья, Галинкина мать. Дарья прошла вперед, а Юда приткнулся позади всех. Пришел на суд и Петр, только поговорить с ним не пришлось: меня, Николу и других свидетелей держали в отдельной комнате. Но в зале, когда я давал показания, увидел его и заметил, как он кивнул: не теряйся, мол, всю правду выкладывай.

После суда Петр увел нас с Николой на станцию в буфет, заказал ситро, бутерброды.

Потом начал выкладывать из сумки конфеты, затвердевшие, с потертыми бумажками — видно давненько хранил их — и всю эту драгоценность пододвинул мне.

— Скромному сыщику передай, Мите-беленькому. Не возражаешь, Никола? — обернулся к нему.

— Митька наш, железный!

— Да, хлопцы, железными мы и должны быть. Не забыли, что говорил Топников — не размагничиваться! Нашему брату, видно, долго не придется расставаться с этой штуковиной, — Петр похлопал по кобуре. — Выручалка. Поэтому, если хотите знать, я и в милицию пошел.

— Железо — надежное дело, — одобрительно произнес Никола.

— Да, пока без оружия не обойтись. Пока! — добавил он.

— Значит, есть что-то главное? — спросил я.

Петр потер ежик головы и повернулся ко мне.

— В тот приезд Алексея знаешь о чем мы говорили? О нашем гербе. Что на нем обозначено? Серп и молот. Не оружие, а серп и молот. Выходит, главнее всего — труд.

— А оружие?

— Это как бы сказать, дополнение. Существенное, но дополнение.

Замолчал, снова провел рукой по стриженой голове.

— Только сейчас нам не с руки расставаться с наганом. Пока по земле ходит такая нечисть, как эти Силантии, Еремки и другие прочие… А как их побьем, я свою выручалку отнесу в музей. И тоже к земле прильну. Хорошая, красивая, дружная будет жизнь без кулачья.

По крупному скуластому лицу Петра поплыла улыбка.

В Юрово мы отправились поздно. Дома меня ждал дедушка Зубов.

— Ну-ка, поведай, как осудили их. Стало, тюрьма отцу и сыну. Достукались! А Афоне что?

— Ему условно.

— И то дело. Впредь наука: не уходи от своих, не верти хвостом! А я, гляди-тко, на времечко короткое поджидал Силантия. Должок хотел получить, за тот клевер, что битюгам резал. Год прошел, о должишке этом я было и забывать стал. Не отдал вовремя — подавись, коли. А как сказал ты тогда о колхозе, подумал: идти — так с паем. Потому и поджидал. А вышло — каюк должку.

— Жалеешь?

— Должок жалко, к делу бы пришелся. А их, жмотов, нисколечко. Рубашка у них беленька, да душа черненька.

— Что верно, то верно, — подтвердила мать. — Теперь хоть вздохнем без этих живоглотов.

— Живоглоты — да, — тряхнул бородой старик. И опять ко мне: — А слушь-ко, без пая примут — нет в колхоз?

— Так ты надумал?

— Зачем бы, нешто не так, спрашивать? Пай только, пай… А постой! — поднял он голову. — Я же не пустой приду, со станком своим, с соломорезом. Ай не имущество, не пай? — всерьез ли, в шутку ли похвалился Зубов. — Верно толкую, Петровна? Сама-то собираешься?

Мать недоуменно развела руками:

— А без прижимщиков, аль не проживем теперь и так?..

— Думаешь, другие не вырастут? — уставился на нее Зубов. — Думаешь, их род на Силантии так и кончится? Нет, Петровна, одним судом всех захребетников не искоренишь. Я походил по белу свету, всего видывал. Вон у вас Птахины когти отрастили, того гляди любому в горло вцепятся. Не так, что ли?

— Ой, дедок, запутываешь ты меня. От твоих слов голова кругом. Не надо, не надо! — замахала она руками и ушла.

— Расстроили мы ее, — пожалел Зубов. — А утешить как? Я не умею. Коров або какую другую живность научился утешать, а человеков — нет. Так-то, — бормотал он.

А я думал о его словах: «вцепятся в горло», «судом всех не искоренишь». Они, как и то, что я услышал накануне в разговоре с Петром, сверлили мозг. Бороться не только с оружием в руках. Главнее всего — труд, союз серпа и молота. Труд общий, настоящий колхозный. Такой, к примеру, какой был у нас, когда делали гать, на вспашке и севе. Только колхоз начисто подрежет кулацкие корни.

Как же убедить в этом мать?

На другой день, утром, дед Зубов пошел в Высоково. Я еще был дома, когда он постучал в окошко и сказал:

— Прощайся, Кузьма, с последним батраком. В колхоз собрался!

Свой пай, то есть соломорезку, прилаженную на колесики, он толкал впереди себя.

Зорко гляди, комсомолец!

Правду говорят, что за делом не видишь, как время летит. Только отзвенел май, как заалело лето с его медовым духом лугов, с неугомонным стрекотом кузнечиков, теплыми росами и первыми стогами сена. Чуть не до конца июня, когда стояли самые долгие дни,