колхоз.

Демьян Дудоров и сейчас было возражал против вспашки пустырей. Раз, мол, пришел трактор, то лучше бросить его на взмет паров, чем заниматься зряшным делом.

— Посмотрим! — хитровато подмигнул Яковлев.

Вместе с Фролом Горшковым он собрал с десяток телег, прицепил их к трактору (составился целый поезд), на телеги посадил баб и заставил Галинку до начала вспашки прокатиться в Шачино за драгоценным грузом. Грузом этим оказался конский навоз от мельничной коновязи. Возили целый уповод.

Пахать Галинка начала уже вечером. Темень укутала землю. Ничего, трактористка не сбивалась с борозды. Глянет назад — за плугами, ворочаясь и ломаясь, тянутся черные пласты. От речки наносит прохладой, если бы не гул мотора, можно бы еще услышать последние соловьиные трели. Только Галинке не до соловьев. Ей и говорить-то невмоготу, все думает о Панке. Хорошо еще, что братишка чаще и чаще оказывается рядом. Да вон и сейчас, кажись, он появился на дороге.

— Мишух?

— Иду, иду!

Вскочил на раму прицепа (трактор и останавливать не пришлось), сунул сестренке колобок, еще теплый, недавно, видно, вынутый из печки, и уселся у рычагов. Прицепщик что надо — за плечами полдневный стаж, с таким что не пахать! Галинке можно и не оборачиваться, а только глядеть вперед. Устают глаза? Это ничего, речка рядом, умыться недолго. Лишь бы туман — вон он настаивается над речкой — не пополз по земле. С туманом не поспоришь.

Гудит трактор, гудит земля, гудит ночь. Да, уже ночь. Когда трактор идет ровно, так и хочется сомкнуть веки, немножко подремать. Но нельзя. Через два-три дня надо возвращаться на курсовое хозяйство, на стажировку. Мишка рассказывал (днем он забегал ко мне с заявлением о вступлении в ячейку), что вообще-то заведующий курсами мог бы вовсе не отпустить Галинку, но отпустил, да еще наказ дал ей — не плошать, держать смычку!

Смычка? Это хорошо. Это значит — дружно, рука об руку, идти городам и колхозам. Эх, Панко, Панко, не дожил ты до таких счастливых дней и не придешь, не увидишь больше свою Галинку…

— Галинка!..

Почудилось? В темноте это бывает. Нет, возглас повторился. Да это ж председатель. Что у него в руке? Ой, кринка молока.

— Остановись, отдохни!

Пришлось подчиниться. Выпрямилась, в ногах тяжесть, занемели. Немного постояла у сиденья, потом и спрыгнула. Спрыгнул и Мишка.

— Да ты не одна.

— С новым колхозником, — сказала Галинка.

— И комсой, — досказал Мишка, уже посчитав себя комсомольцем.

— Так вот, комса тракторная, пейте молоко и в деревню спать, бай-бай! — приказал Яковлев.

Молоко они выпили, но спать не поехали.

Опять за руль, опять к рычагам прицепа.

Гудит трактор, гудит земля, гудит ночь…

За первой ночью вторая, за второй третья.

В райцентр Галинка поехала в назначенный срок. Она умела держать слово. Перед отъездом вновь заглянула в Юрово, вновь покружила у березок, а потом посадила на трактор кучу-малу ребятни и вырулила на дорогу. Мы с Николой шли следом.

У леска Галинка ссадила мальчишек. Выждав, когда они ушли, обернулась к нам и в первый раз за все эти дни улыбнулась, но и улыбка не стерла с ее лица следы печали.

— За Панкиной полосой особо следите, — наказала.

— Опять приедешь?

— А я не отписывалась от родной деревни…

Поглядела на нас, взялась за руль.

— Счастливого пути тебе, Галинка.

— А вам счастливо оставаться. Да, — встрепенулась Галинка, — деда Зубова не забывайте. На дороге я встретила его. В Юрово не хотел и идти: Граф, слышь, отбил коровье войско. Но на тракторе не отказался прокатиться. Гожа, сказал, коляска, у самого небесного Николы, поди, нету такой. Надо бы к колхозу причалить старого, не вечно же батрачить ему, верно, ребята?

Не девичье, а что-то материнское слышалось в голосе Галинки.

Мы переминались с ноги на ногу, хотелось сказать ей самые ласковые слова, но как-то стеснялись. Наконец Никола, похлопав ресницами, кивнул ей:

— Ты не беспокойся, Галюшка, вкалывай там, а мы уж здесь…

— Дурачки! Расхорошие дурачки! Давайте-ка, я поцелую вас.

Дедушка Зубов пролеживал старые кости в недостроенной избенке тетки Палаши. В прошлые годы он появлялся в Юрове задолго до пастьбы, еще когда везде снег лежал. Приходил в неизменном дырявом зипунишке, лаптях, в слежавшейся заячьей шапке. Всегда, когда я глядел на его рваный зипун, мне делалось как-то зябко, а он, полусогнутый, седой, казалось, не чувствовал холода. Слинявшие от времени серые глаза его добродушно посматривали из-под лохмов пепельных бровей, как бы спрашивая: «Рады — нет дедушке Зубову?»

Только так, по фамилии, он называл себя, только так звали его и все в деревне. Имени как бы вовсе и не было у него. Но «безымянный» старик нужен был в каждом доме, потому что он не только пастушествовал, но и был единственным резчиком соломы для скотины. Иные разы ему приходилось резать солому даже с крыш: так уж бедствовало Юрово с кормами.

Соломорезка составляла и всю собственность бездомного старика.

В наш «ковчег» он обычно заглядывал в первую очередь.

— Ку-ка-реку! Ку-ка-реку! — раздавалось в сенях.

Мать выбегала за двери, думала, что туда петух забрался, а Зубов, увидев ее, после кукареканья начинал еще и кудахтать.

— Эко придумал полошить людей, — выговаривала ему мать.

— А что сделаешь, коль при царе ишшо такой голос достался мне, — смеялся негромко старик.

Пройдя к передней лавке и смахнув с нее полой зипуна воображаемую пыль, начинал принюхиваться.

— А у тебя, Марья, надо быть, щами пахнет. Неужто угадал?

— Налить, что ли?

— Не смею обижать хозяйку: плесни ополомничек-другой. Хоть и сыт — на неделе хлебал щи у Митрия, — а так и быть, отпробую и твои, — великодушно соглашался Зубов и подвигался к столу.

Мать ставила перед ним полную миску.

— Куды столько? Это мне на неделю.

Но сам расправлялся со щами за несколько минут. Затем ел картошку с соленым огурцом и чаевничал, купая в блюдечке кольца усов. После этого закуривал и справлялся:

— Сарай-то не заперт?

— Нет. Кто на солому позарится?

— Пойду, коли.

Во многом он походил на Швального. Оба были бездомные, но с золотыми руками. Как-то я спросил дедушку, что, наверное, надоело резать солому. В ответ услышал:

— Дд-ык про меня что говорить: я вечный работник.

— Дедо, а что ты заработал? Избы у тебя так и нет.

— Избы! Ишь че захотел! — затряс он бородой, рассердившись на меня за этот неприятный для него вопрос. Но прошла минута-другая, и глаза его начинали теплеть. Всерьез хвалился: — Да я, если хошь знать, самый богатый и сильный. Сложи-ка всю-то перемолотую солому в одну кучу, што получится? А целые Карпаты! Один человек и стоко, а?