Первая была уже загружена вровень с кабиной управления трамваем. По большей части человеческие останки были без рук или без ног. То есть люди умерли после долгих мучений, связанных с потерей конечностей.

– Ну что, нравится? – спросил Василий Иванович сына. – Вот твоя война. Ты же хочешь изготовлять такие трупы. Отличная профессия!

– Отец несколько дней был под этим страшным впечатлением, – вспоминал Вадим Васильевич, – и с омерзением смотрел на мой музей трофеев: немецкий штык, австрийскую саблю, шрапнельные стаканы, шанцевый инструмент, каски, обоймы и т. д., которые я развесил на стене и расставил на полке.

Первая мировая война шла второй год. Где-то там, на западе, страдали и мучились миллионы простых людей, не понимавших, за что и почему воюют. Ежедневно там гибли и становились инвалидами тысячи. Но это было там – далеко. И вдруг ужасы мировой бойни вторглись сюда, в благостную Москву-матушку. Это было потрясение.

«Скучно мне с тобой, Есенин». Не раз прохаживался по Камергерскому переулку С. А. Есенин. Это было связано с его увлечением Наденькой Вольпин. Последняя вспоминала:

«Весна двадцатого. Работаю библиотекарем в Белостокском военном госпитале – прямо напротив Художественного театра[59]. Работу заканчиваю в шесть, но ещё задерживаюсь поужинать (в зарплату входят взамен сухого пайка обед и ужин).

В тот вечер, едва выйдя из госпиталя, я увидела караулившего меня Есенина: ходит с тротуара на тротуар (движение по Кузнецкому и Камергерскому было отнюдь не бойкое). На лице и во всей осанке радостная взволнованность. И нетерпение.

– Вот и вы наконец! Я вам приготовил свою новую книжку.

– О, спасибо. А я её уже успела купить!

Сказала и тут же осеклась: глупо как! Он же мне сюрприз готовил. Вот и лицо сразу угасло.

– Но разве вы не хотите, чтобы я вам её надписал? Я вас провожу – позволите?

– Конечно.

Бог ты мой, как сразу изменился тон, стал непривычно церемонным. Неужели вкось истолковал мои слова?

Направляемся ко мне, по моему новому адресу, то есть в Хлебный переулок. Перед витриной книжной лавки у консерватории призадержались. Разговор, естественно, заходит о стихах.

– Скажите, – спрашивает вдруг Есенин, – какое из моих стихотворений первым привлекло ваше внимание… понравилось вам?

Отвечаю без колебания:

– В „Скифах“, вот это:

Скучно мне с тобой, Сергей Есенин,

Подымать глаза.

Он испуганно глядит на меня, на ходу весь ко мне повернувшись, голубизна глаз сгустилась в синеву. Верно, подумал: „Смеётся, что ли, девчонка!“ Но, проверив мой ответный взгляд, сразу успокоился.

Но вот мы и в Хлебном».

«Когда грачи прилетают». На углу Столешникова переулка и Петровки в 1880-х годах стояли дома Рожнова. В них размещались модный шляпный магазин Вандрач, булочная Савостьянова и парикмахерская Андреева. Среди них выделялась большая гостиница «Англия», при ней был трактир, когда-то аристократический, позднее – извозчичий. Во дворе гостиницы находились два двухэтажных здания «меблирашек» и стоянка для лошадей извозчиков.

Въезд во двор был с переулка. На тротуаре у этого въезда репортёр В. А. Гиляровский и увидел огромную фигуру художника А. К. Саврасова. Алексей Кондратьевич прославился картиной «Грачи прилетели». Задушевная лирическая красота и внутренняя значительность простого мотива природы и выразительность национального характера пейзажа сделали эту картину значительной вехой в отечественном искусстве, а имя художника – широко известным и любимым русскими людьми.

К сожалению, Саврасов не вынес вериг славы. В один из дней первого весеннего месяца Гиляровский увидел художника в коротком летнем пальтишке, в серых растрёпанных брюках; из разорванных резиновых ботинок торчали тряпки. На голове Алексея Кондратьевича была широкополая шляпа, в каких актёры провинциальных театров изображали итальянских бандитов. Холодный ветер раздувал косматую гриву волос и всклокоченную бороду художника, считавшего медяки на ладони.

Гиляровский подошёл к знаменитости и поздоровался.

– Погоди, четыре… пять… – продолжал считать Саврасов.

– Здравствуйте, Алексей Кондратьевич! – повторил репортёр.

– Ну? – уставился на него художник усталыми покрасневшими глазами.

– Я – Гиляровский. Мы с вами в «Москве» и «Волне» работали.

– А, здравствуйте! У Кланча?

– Да, у Ивана Ивановича Кланча.

– Хороший он человек. Ну вот…

Саврасов дрожал, его лицо было зелёным.

– Вот собираюсь опохмелиться. Никак не могу деньги собрать, за подкладку провалились.

Гиляровский предложил:

– Вот что, Алексей Кондратьевич. Пойдём ко мне, выпьем, закусим.

– Куда же это?

– Вот рядом, в дом, где балкон.

Действительно, Владимир Алексеевич жил почти рядом (дом № 9) с зданием, у которого шёл разговор (дом № 15). Но художник не ответил – его отвлекла… ворона.

– Гляди, гляди! – воскликнул Саврасов, сразу как-то помолодев. Глаза его загорелись, и он ткнул Гиляровского в бок, правой рукой показывая на крышу церкви на углу Петровки. По крыше сползала лавина снега, а на ней сидела ворона, что-то торопливо долбившая клювом. Часть лавины оторвалась и рухнула на тротуар. Ворона поднялась и уселась на жёлобе крыши, с которого с удивлением поглядывала на упавший снег.

– Какая прелесть! – воскликнул художник.

– Пойдёмте, – опять позвал его Гиляровский.

– Лучше бы в трактир. Да вот деньги-то… – и Саврасов опять зашарил в кармане.

– Денег у меня тоже нет, – солгал Гиляровский.

Алексей Кондратьевич ещё поупрямился, но пошёл. Приёмом остался доволен. За столом вспоминали журналы, в которых работали, выставки, художников. Гиляровский снабдил Саврасова тёплой одеждой и обувью, потихоньку опустил в карман презентованного художнику охотничьего пиджака из бобрика серебряную мелочь; настоятельно просил Алексея Кондратьевича заходить ещё, но…

– Он радостно обещал, но ни разу не зашёл, – и никогда больше я его не встречал, слышал только, что старик окончательно отрущобился и никуда не показывается. В моём альбоме он нарисовал весну… избушку… лужу… грачей. И вспоминаю я этого большого художника и милого моему сердцу человека каждую весну – когда грачи прилетают.

Жертва моды. Фаина Георгиевна Раневская вспоминала о днях юности:

– Тогда ещё в моде были обмороки, и я этим широко пользовалась.

«Тогда» – это в 1916 году, то есть почти в самом начале прошлого века. Но на это надо заметить, что среди женской половины человечества обмороки довольно широко использовались и раньше. Сохранился, например, рассказ о том, что императрица Жозефина «упала» в обморок, когда Наполеон сообщил о своём решении развестись с ней.

«Наполеон обратился ко мне, – вспоминал де Боссе:

– Достаточно ли вы сильны, чтобы поднять Жозефину и отнести её по внутренней лестнице в её покои, так как она нуждается в отдыхе и уходе?

С помощью Наполеона я поднял её на руки, а он, взяв со стола свечу, открыл дверь салона и стал светить