из щелки которой различим тусклый свет, словно проявляющийся от зажженной свечи. «Боже!» Сердце сжимается в комок. Делаю шаг, другой. Прикасаюсь к ручке двери, как к чему-то горячему, и, затаив дыхание, захожу, словно в подземелье, запертое под ключ на момент совершения обрядов, в которое не проникает ничей взор, а тут оно распахивается и тянет за собой с чертовским страхом и неуемным любопытством.

Подбегает Анхелика и со всей силой припадает в объятия. Она набрасывается на меня, как умершая душа, пришедшая к родным, высвободившаяся из тела. В груди ее слышится страдание.

Оставив всякую вежливость, тихо отчеканиваю каждый слог:

— Где он?

Удрученная горем, она отстраняется от меня, дрожащими руками утирая отекшие от слез глаза, впалые, почти неподвижные. В точности эта женщина олицетворяет живого покойника. В бывших светлых ее очах, сиявших ранее, пылает скорбный огонь.

С печальной серьезностью Армандо беззвучно мне кивает, создает едва заметный жалобный стон и какое-то движение рукой, будто от беспомощного отчаяния. Тот ответ, которого я опасалась, висит в его взгляде. Обезумевшее сердце вздымает ударами мою одежду.

Сколько же слов в этом молчании, а чувств… Не передать всю мощь этих скиснувшихся сердец, которых ранее охватывала незыблемая радость. Предвещавшая зло могучесть, налетела на эти лица, обратив их, в сию секунду в утерянных в непосильной человеку стихии.

Вот же жизнь. Вмиг способна унести существо в бездонные душевные пучины, из которых выход обратно — увы! — непрост. И эти глубокие неизгладимые борозды тяжелых событий истощают все силы, животворя пламенеющий костер.

Прохожу в его комнату, но мои ноги останавливаются на полпути, не доходя до нее. Вскидываю взор чуть левее. Глаза инстинктивно останавливаются на тени. Смотрю, полностью развернув голову в сторону, ухватывая взглядом существо. Пробегаю по видению, взгляд которого касается моего сердца, поражая глазными стрелами, ввергая в ужас, и скоропостижно судорога сковывает моё тело, как смертельный холод. Задыхаясь от горя, я схватываюсь за голову от головокружения, сделавшего пелену в глазах, и держусь за первое попавшееся мне на ощупь.

— Миланочка! Воды, быстрее, воды! Миланочка!..

Через туман в глазах я вижу взмахи руками Армандо с ощущением противной на запах жидкости, которую он лихорадочно подносит к моему носу. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, я трижды моргаю и снова возвращаюсь к тому, что превратило меня в статую. В эту фатальную минуту, я, руководимая инстинктом, в изнеможении опускаюсь на мокрый пол к этому явлению и припадаю к его рукам, уронив голову к коленям сидящего. Непрошеные слезы, как родник, стекают по щекам.

— Что с тобо… й сл-учи-к-лок-сь, — сама того не понимая, я волочу языком, приподняв голову.

Шрам дергается на его нижней губе. Он громко сглатывает комок, борясь выпустить его наружу, придавая засевшему в пространстве воздуху искорки траурности. Сам воздух перестал быть животворящим и обвязал себя железными оковами.

— Я не… не чувствую их… совсем… — с оттенком раздражения мямлит он.

Я касаюсь его рук, дрожащих от ужаса, от реальности жизни, которая раньше не была ему ведома. В глубине его темных глаз таится нечто грустное, немыслимо щемящее, больше, чем отчаянность, больше, чем безнадежность.

— Не нужно слез, Милана. — Его слова соприкасаются с моим дыханием. — Шанс на восстановление ес… ть, — проглатывает крайнее слово и снова проговаривает: — Есть.

Армандо и Анхелика оставляют нас двоих, ласково понуждая меня сесть на стул и выпить еще один стакан воды.

— Это я, я во всем виновата, — еле выговариваю я, не двигаясь с места. — Из-за меня всё это. Из-за меня, — повторяю сквозь покрывало горести, пробравшееся к моим глазам от соленого водного источника. Рыдания душат горло.

Я предала его. Я умертвила его. Я изменила ему. И предстаю перед ним на коленях, как грешная, обнаженная душа перед Богом в момент Страшного суда. За мои поступки следует только одно: вечная мука.

— Ни в коем случае! — заверяет он тяжелым голосом, на краю сдерживающий себя.

Я щупаю его недвижимые мертвые ноги, опирающиеся о грань инвалидной коляски, издавая вопль ярости и отчаяния одновременно.

— Я не в-вззззз-яла труб-ку, когда ты звонил, я не делала ничего, когда ты нуждался во мне и…

— Моя испаночка, не кори себя! — Его «живые» слова с мрачной, но улыбкой, устрашают меня, костенея каждую аорту в теле. Человек, прикованный к седлу, настолько обогащен внутренней силой, когда, кажется, что он должен испытывать отвращение к жизни, что пробуждает во мне великую долю сострадания и безмерного удивления. — Это я вовремя не обратился за помощью в полицию… и…

— Что, что, как это вообще произ-ооош-лл-шло? — запинаюсь я, отчаявшись до глубины души.

Он сжимает мои руки, темнея во взгляде. Сгусток черноты его волос становится невообразимо смоляным, насыщеннее, чем черный агат, как глубокая-глубокая ночь без единого фонаря, в которой невозможно увидеть никакие предметы, даже стеклянную вазу на полке в шкафу с проблесками мерцаний на рисунках, изображенных на ней. В нем включается ненависть.

— Когда я отошел от побоев, то решил подать заявление в органы… Ничего не предвещало беды. — Он вещает через такую боль… Нет-нет, не физическую, душевную, самую больную из всех, что существует в мире. Когда болит душа, то никакой сильнодействующий укол не в силах оказать помощь. Мы становимся заключенными в своем мире. И ничто, ничто не может в одночасье нас исцелить. И только время в силах вытащить нас из вороного узилища, терзавшего долгие месяцы, годы… — Перевязанный, я вышел из квартиры и побрел в местную полицию. — Останавливается, словно дальше последует то, что трудно вынести наружу. — Счастливый, что, наконец, нахожусь на улице, я стал переходить дорогу и… Убежден, что все это было подстроено, — вставляет он другим голосом, более сдержанным. — И проезжает автомобиль, сбивая меня. Я отлетел в сторону… — медленно и так тихо выражается он, не моргая глазами. — Я позвонил сразу же тебе… когда… — издает глубокий судорожный выдох и одна слезинка, будто дитя, не умеющее держать эмоции, падает вниз, — …когда лежал, почти не дыша от ломоты в теле с острыми прострелами. Я услышал голос Джексона, он передал, что вы отъехали на время, чтобы доделать проект, который будете защищать, и что ты не сможешь подойти к телефону. Но мне в ту секунду, казалось, последнюю секунду своей жизни, хотелось только одного: услышать тебя в последний раз.

С безграничным состраданием, с раздиравшей пополам грудью, в которой всё неистово горит, я взираю на него и прислоняюсь ближе.

— После, очнувшись в палате, я увидел перед собой пустоту. Сначала я подумал, что умер и обрывки воспоминаний сразу же стали ураганом заполнять мой мозг. Бабушке