В невольном порыве он приближается ко мне, а я невольно вышагиваю назад. Отчаянно протирая ко мне руки, он заставляет вздрагивать мое тело. Заметив, что я сохраняю дистанцию, он проникает взглядом в сердце, вмиг отвечающим жжением в груди, и в невольном порыве бескровными устами пытается сказать:

— Дочурка… — Краска приливает от шеи к моему лицу. «В памяти восстанавливаются его взгляды, жесты. Давно забытые моменты видятся мне в его глазах». — Я… я… ты… я как увид-ел… тебб-яя… я… — Он растерянно путается в словах.

Нежный до рыдания его голос вводит меня в замешательство. До того, как я стала жить здесь, без него его угрюмый, нахмуренный вид, речь, оснащенная подчас грубостью и вседозволенностью, преследовала меня каждое утро. Точно ли это он? Может ли человек за четыре года целиком измениться и не утратить только одно — смотрящее око и то ставшее каким-то особенным, с проявлением того, чего не существовало. Чувств? Но жизнь с ним показала, что ему неведомы чувства. Изредка он с условной долей искренности поздравлял меня с днём рождения, проявляя эмоции, казавшиеся мне наигранными, словно об этом его просила мама. Однажды, будучи под действием градусного напитка, он признался, что день моего рождения — светлый праздник для его сердца. «Крошка, ты моё жизненное веяние… Если бы ты знала, из какого болота ты меня вытащила своим появлением на свет», — в точности помнятся его слова, до сих пор являющиеся мне неясными. Что он подразумевал под «болотом»? Всегда задавалась этим вопросом, теша себя мыслью, что как только я стану взрослой, он расскажет о своих годах юности, накрепко запечатанных им в тайниках души. Познать из чего сотворена его душа, я так и не смогла. Периодически засиживаясь в рабочем кабинете, он давал понять, что тревожить и мешать его категорически запрещается, иначе его уволят с работы за некачественную проделанную работу. А если я и видела папу (на кухне, за обедом или во дворе, подстригающим кусты в округе дома), то его эмоциональное состояние оставляло желать лучшего.

И в эту секунду, взирая на меня так, будто я мечта, созидаемая его душой, он вызывает во мне двоякое чувство: либо он притворялся раньше, либо он притворяется сейчас. Как бы не изменился человек, его сущность не меняется.

Мы стоим, не будучи в силах сказать и слова. Сохраняя наружное спокойствие, я прикрываю сраженность и оцепенелость. Одно открытие сваливается на меня за другим. Я забыла, что такое счастье от спокойного существования. Неуклюжий на небесах уронил чернила на мою жизнь, перевернув всё с ног на голову.

Потрясывающаяся ладонь, положенная на его сердце, хранящее тайны, не убирается им уже минуту.

Какая-то невидимая сила его разума вызволяет тело вымолвить желаемое:

— Ваша победа была заслуженной. — На меня все так неожиданно навалилось, что я и успела забыть о первом присужденном нам месте. Джексону передам об этом при встрече. — Ты так похорошела. — Вылившаяся из него хвала контрастирует с тем, что я слышала от него в минувшее время. На сердце тоскливая тяжесть. — Стала так похожа на маму…

Мысль о маме постепенно выводит меня из скованного состояния. «Он не учел, что похожа внешне, но вовсе не внутренне».

— Я засрамлен грехом, — с глубоким вздохом выдает он. — Т-ты… мы… м… хоч… Я хо…тел бы… бы… — Сильное заикание вновь проскальзывает в его речи, и он не может высказаться.

Усеянный бездонными ямами раскаяния, которые он перекладывал в форму писем, сию секунду перед ним иная задача: сказать то же самое, только в лицо.

— П… п-рогуляемся до… — Я сглатываю, сбиваясь мыслями, что нужно спешить к Даниэлю. — До места, где я поселился на время… — Внезапно, взявшись одной ладонью за голову, сомкнув глаза, полминуты он не меняет положения, будто его гложет боль. «Не позволь своей наивности поверить ему и поддаться на эту хитрую уловку, проявив сострадание. Он предал тебя, он лгал тебе и матери большую часть твоей жизни. А ты ещё стоишь и выслушиваешь его очередные небылицы. Соседи говорили тебе, что алкоголь стал неотъемлемой частью его жизни. Вот и в кого он превратился? Исхудалый старик-алкаш, с глубокими, как дно океана, морщинами и черными синяками под глазами. Ему деньги от тебя нужны, поэтому и прилетел он из Америки на другой континент, поэтому ему и дурно сейчас. Организм, увлеченный зависимостью, пойдёт на самые смелые поступки, вплоть на такие, которые не соответствуют его характеру и существу!» — указывает мне разумная часть мозга, всеми силами уводящая меня от отца.

— Мы можем пойти по отдельности и встретиться в комнате, которую я снимаю, — с трудом выговаривает он, но без остановок, пристально смотря на меня, когда как я опускаю глаза и с неестественным интересом разглядываю свои ноги. — Чтобы тебе не было стыдно за меня, — добавляет хриплым голосом теплившийся смутной надеждой на мое согласие.

И он вот так собирается сгладить свою вину? Нет. Нет. Я не могу, не могу так. Я никуда не пойду с ним. Я точно знаю, что не смогу обойтись с ним равнодушно, но… он же так ранил меня. Что наделал Джексон?

Движением головы сказав «нет», подстегиваемая сердечным трепетом, схватив сумку, я убегаю прочь, во весь опор, будто спасаюсь от погони, не дав ему придти в сознание. Прыгнув на сиденье такси, машинально взглянув в заднее окно, я вижу его оставшееся стоять без движений тело, и сама же себе приказываю: «Перестань на него смотреть. У тебя есть дела поважнее. Даниэль ждёт тебя», и мы двигаемся с места. Я не дала сочувствию управлять мною и позволить порожденному иллюзией образу папы, который существует только в моей книге, изменить своё решение. «Больше никаких встреч с ним! Никаких. Я забуду эту встречу раз и навсегда. Он не будет существовать больше ни в моей памяти, ни в моих мыслях. Я не буду держать зла на него, но видеться и говорить с ним у меня не получится».

* * *

Муторные мысли, наполнявшие голову, вихрем кружатся передо мной, удлиняя мой шаг, как только я припоминаю скорбь, звучащую от бабушки Даниэля. В груди борются неупорядоченные омрачающие предположения, будто взрастает недобрый туман, изрыгающий пламя.

Находясь на грани волнения, инстинктивно страшась худшего, я сглаживаю дрожь и трепет, представляя, что скоро окажусь в объятиях любимого, но тягостные думы, предельно наглые, не перестают просачиваться в каждую пору.

Приподняв зоркий взгляд из-под ног к двери, я примечаю полуоткрытую дверь,