К концу 1880-х годов казалось, будто половина страны хочет линчевать Джона Д. Рокфеллера, а другая половина хочет выпросить у него ссуду. На него нападали журналисты, политики-реформаторы и ожесточенные конкуренты, и осаждал растущий легион льстецов и авантюристов с видами на его состояние. Такая амбивалентность в масштабах страны, должно быть, укрепила Рокфеллера во мнении, что его критики просто завистливые лицемеры. Пресса подпитывала восхищение им. Одна газетная статья 1889 года выставила Рокфеллера как самого богатого человека Америки с чистой стоимостью сто пятьдесят миллионов долларов – оценка, которую он считал слишком завышенной и называл правильный разброс от сорока до шестидесяти миллионов долларов. (В современных деньгах это оценивается от шестисот тридцати пяти до девятьсот пятидесяти миллионов долларов.) Другая статья измерила скорость роста его дохода – семьсот пятьдесят долларов в час. После очередной подобной статьи тут же появлялись орды просителей, и в результате плохие публикации во многих смыслах вели к меньшим неприятностям, чем благожелательные. «За последние несколько дней меня затравили аферисты из-за какой-то глупой газетной статьи», – жаловался Рокфеллер после одной льстивой публикации1. Он размышлял: «Большое богатство – это тяжелая обуза, большая ответственность. Оно неизбежно оказывается либо величайшим благословением, либо величайшим проклятием»2.

Теперь, куда бы он ни пошел, за ним тянулась небольшая армия просителей. Рокфеллер – человек, привыкший к уединению, испытывал большую неловкость, когда на улице подходили незнакомцы, просящие денег. «На господина Рокфеллера постоянно охотились, его преследовали и выслеживали, почти как дикого зверя, – вспоминал Фредерик Т. Гейтс, баптистский священник, который вскоре помог решить проблему. – Ни в уединении своего дома, ни за столом, ни в проходах церкви, ни в рабочие часы, ни в каком другом месте не был господин Рокфеллер огражден от настойчивых просьб»3. Просители завтракали с ним, ездили с ним на работу и обратно, ужинали с ним вечером, затем удалялись с ним в его кабинет. «Добрые люди, желавшие, чтобы я помог с их доброй работой, казалось, приходили толпами, – стонал Рокфеллер. – Они приносили свои сундуки и жили со мной»4.

Рокфеллер всегда нуждался в отдыхе и уединении, но к концу 1880-х годов просители забрали из его ежедневного распорядка эти необходимые интервалы релаксации:

«За ужином они говорили со мной и после ужина, когда самым желанным, перед тем как отправиться ко сну, казалось, немного вздремнуть в удобном диване или мягком кресле и вести тихий разговор с семьей, эти добрые люди пододвигали стулья и начинали: «Итак, господин Рокфеллер…» – Затем следовали их истории… Был всего один я, а их толпа – толпа, множащаяся изо дня в день. Я хотел сохранить личный присмотр за тем немногим, что я делал, в том, что касается пожертвований, но я хотел избежать и срыва»5.

Горы писем сыпались со всего света, и к 1887 году Рокфеллер оказался так завален просьбами, что ворчливо говорил Фрэнку: «Последнее время я был перегружен такого рода вещами и хочу остановиться ненадолго, пока не переведу дух»6. Письма с просьбами – многие неграмотные, часто нацарапанные карандашом, на иностранных языках – обычно умоляли о деньгах, чтобы решить какую-то личную неприятную проблему. Люди писали Рокфеллеру, как дети молят Бога о подарках в канун Рождества. В 1887 году обезумевшая леди написала: «Я хотела бы видеть вас и говорить с вами, как я могу говорить с Богом, но это кажется труднее», – а другая женщина призналась: «Прошлой ночью, когда я лежала и думала (потому что не могла спать от беспокойства), прося Господа об избавлении, вы явились мне так, что я не могла изгнать ваш образ»7.

Объем почты поражал воображение. Только на одном пароходе привезли пять тысяч писем с просьбами из Европы. После объявления о крупном даре на образование Рокфеллер получил пятнадцать тысяч писем за первую неделю и пятьдесят тысяч к концу месяца. Требовались сотрудники просто для просмотра этих обращений. Его перегруженные подчиненные вскрывали каждый конверт и пытались определить подлинных нуждающихся, но могли удовлетворить лишь крохотную часть питающих надежды. Многие требования были откровенно эгоистичными, как саркастично отметил Рокфеллер. «Впрочем, четыре пятых писем, требуют денег для личного пользования, без каких-то обоснований: пишущий просто желал бы иметь их»8.

Здесь назревал личный кризис, отнимающий больше сил, чем те, с какими он сталкивался в бизнесе, хотя Рокфеллер поначалу не признавал это. Еще в 1882 году он жаловался преподобному Эдварду Джадсону, что завален просьбами о благотворительности, многие из них от баптистов. «Я собираюсь покинуть Кливленд и у меня постоянный поток обращений отовсюду… Прошлой ночью и за ночь до этого я не спал до одиннадцати, пытался помочь изобрести способы и средства по этому общему характеру работы»9. Личная благотворительность давно являлась для него удовольствием, его гордостью, его отдыхом, не тем делом, какое можно перепоручить подчиненным, и ему оказалось сложно нарушить эти почетные привычки, особенно при таком количестве споров о его деловых методах. Как отмечал Гейтс в начале своей работы: «Он встречался с людьми, прочитывал письма, рассматривал обращения, отсылал чеки и получал благодарственные ответы, лично сам»10. Такому перфекционисту требовалось гораздо больше нервного напряжения, чтобы отдавать деньги, чем зарабатывать. Он слишком высоко ценил деньги, чтобы их разбрасывать, и, прежде чем действовать, хотел изучить все запросы. Как доверенное лицо Господа он нес ответственность и должен был проследить, что деньги хорошо вложены. Он сказал в 1886 году: «У меня нет ни фартинга на то или любое другое дело, если только я не буду удовлетворен полностью, что это лучшее применение денег»11.

Теперь сами размеры состояния делали привычный подход устаревшим, и Рокфеллер был раздражен, что не может отдавать деньги достаточно быстро, чтобы идти в ногу с ростом его доходов. Прошло несколько лет, прежде чем он научился жертвовать в системной научной манере в масштабе, соответствующем его состоянию. Ему было необходимо определить новые рабочие принципы благотворительности, и свой будущий стиль филантропа он заложил в создании Чикагского университета.

* * *

Участие Рокфеллера в создании университета началось неявно, благодаря его дружбе с преподобным Огастусом Х. Стронгом, выдающимся баптистским теологом и приверженцем социального евангелия. После Гражданской войны д-р Стронг в течение семи лет служил пастором Первой баптистской церкви Кливленда, там он провел службу на похоронах второго ребенка Рокфеллера, Элис, умершей в младенчестве. В 1872 году принял пост президента Теологической семинарии Рочестера, цитадели баптистских взглядов и переехал на восток. Рокфеллер, под впечатлением от эрудированной набожности этого выпускника Йеля, снабжал его деньгами, оплачивал расходы на путешествия и, внимательно реагируя на его просьбы, за годы пожертвовал семинарии пятьсот тысяч долларов. Стронг, привлекательный человек с пышными усами, был степенным, остроумным и обаятельным, но застегнутым на все пуговицы и не способным на легкомыслие. Автократ по природе, он не просто проникался идеей, он становился одержим ею до такой степени, что иногда окружающим это казалось невыносимым.