Теперь на площади перед телекамерами сидел тяжело больной человек с осунувшимся лицом и глубоко запавшими глазами. А плазменный экран поверх него показывал смуглое лицо Джамала.

Они подошли к президенту, и Семен Семенович крепко пожал ему руку. Сверкали фотовспышки, и звукооператоры протягивали к ним черные камышины микрофонов на длинных сверкающих шестах.

– Джамал! Джамал!

Джамалудин поднял руку, и толпа замерла, как кипящая кастрюля, которую ловкая хозяйская рука убрала с огня. Забельцын заговорил. Он говорил что-то подобающее случаю, по увеличение ВВП и единство России, а потом за ним заговорил сэр Метьюз. На микрофонах, протянувшихся к нему со всех сторон, было написано BBC, CNN и Fox News.

Откуда-то явилась серебряная подушечка, на которой вместо ножниц лежали два остро наточенных горских кинжала. Один кинжал взял Семен Семенович. Другой – Сапарчи Телаев. Один из помощников подкатил его к ленточке, и Забельцын поднял кинжал, чтобы перерезать ее одновременно с и.о. президента.

И тут Сапарчи поднял голову.

– Не так режем, – сказал Сапарчи. – Джамалудин, это проект Заура. Тебе и резать.

Джамалудин вежливо покачал головой.

– Джамал, – сказал Сапарчи, – я настаиваю. Этот завод начал строить твой брат.

Джамалудин заколебался. И тут кто-то из его людей громко захлопал в ладоши, а Шамиль заорал:

– Джамал! Джамал!

Джамалудин взял нож и пошел к ленточке. Он шел навстречу иностранным телекамерам, своей быстрой рысьей походкой, чуть вразвалочку, немного наклонившись вперед, в светлом, цвета стали костюме, и белой манишке, над накрахмаленным воротом которой сидело неправильное, смуглое лицо с волчьими угольями глаз, – то самое лицо, которое сейчас глядело на толпу с экрана и с плаката над проходной, лицо, впечатанное в десятки тысяч маек, которыми размахивала на площади обезумевшая толпа.

«Как ему это удается? – подумал Семен Семенович, – ведь он же покойник. Он же приговорен. В республике не сотни, а тысячи людей, которые мечтают о его смерти. Ну да, он согнал эту толпу, он привез ее в автобусах, он раздал им майки, но неужели он не боится, что в этой толпе найдется хоть один киллер? Он что, считает, что он уже умер?»

Джамалудин подошел к ленточке, поднял сверкающий золотом кинжал и улыбнулся Забельцыну. И тут Сапарчи заговорил снова.

– Семен Семенович, – сказал он, – я, как исполняющий обязанности президента республики… Я уже стар, и болен… Я ухожу. И прошу назначить президентом Джамала.

– Ни в коем случае, – сказал Джамалудин, – вы старше меня, Сапарчи Ахмедович, и куда опытней. Кто должен быть президентом республики – решать не нам, а России.

Сапарчи вздернул рот в улыбке и вдруг, твердой рукой взявшись за рычаг, крутнул его так, что инвалидное кресло вылетело из-за ограждения и застыло прямо посереди площади. Похоже, этот человек все-таки хотел решать сам: даже там, где решение касалось вопроса о том, как уйти.

– Семен Семенович, – громко сказал Сапарчи, и три громадных экрана показывали собравшемуся народу его набрякшее, тяжелое лицо, а голос его разносился над площадью, усиленный десятком динамиков, – я настаиваю. Братья Кемировы построили этот завод. Джамал – единственный человек, который достоин быть президентом республики.

Семен Семенович молча смотрел на плошадь, полную черных людей в черных майках. Сапарчи выбил у него из-под ног почву для торга. Камера сменила ракурс, показывая их, всех троих, возле зеленой ленты, и тут на площади оглушительно засвистели, а начальник ОМОНа выскочил вперед и заорал:

– Джамал! Джамал!

Джамалудин полоснул по ленточке. Забельцын раскрыл рот, и в эту минуту раздался первый выстрел. Стреляли вверх – даже не из пистолета, а из ракетницы, и разноцветная новогодняя хлопушка пошла вверх и, несмотря на дневное время, разорвалась довольно ярко, обдав толпу огненными брызгами.

Через минуту в небо палили так, как будто хотели взять его штурмом.

– Джамал! Джамал!

Забельцын в панике оглянулся и увидел на плазменном экране свое бледное, растерянное лицо. Охрана сомкнулась вокруг него, отрезая от выстрелов; подхватила и поволокла к проходной. Фотовспышки сверкали, как трассеры. Толпа палила. Из пистолетов, хлопушек, дедовских дробовиков, автоматов Калашникова, где-то зазвенело, кто-то вскрикнул, возможно раненый рикошетом, стреляли и бойцы АТЦ, по всей видимости, холостыми, уверенно посылая в небо очередь за очередью, люди стаскивали с себя майки и размахивали ими, как флагами, над толпой реяли зеленые полотнища со смуглым неправильным лицом и черными рысьими глазами с вишневой искрой в зрачке, и все это кричало, вопило, орало:

– Джамал! Джамал!

Джамалудин Кемиров стоял, подняв обе руки, и толпа бесновалась, словно привязанная нитками к его белым сильным пальцам.

Семен Забельцын не собирался попасть в ту же ловушку, что и его предшественник на Красном Склоне. Он не собирался оказаться с двумя десятками охранников заложником у головорезов Джамала.

Он пригнал в республику десять тысяч солдат.

Но только здесь, на площади, было двести тысяч.

* * *

Петя Ростовских сидел у самого борта «Урала», сжимая в руках автомат, и никогда еще Пете Ростовских не было так страшно, как сейчас.

Петя считался контрактником. Предполагалось, что он не просто попал по набору, а сделал сознательный выбор, записавшись в армию на три года, в обмен на зарплату в восемь тысяч рублей. Однако на самом деле это было не совсем так.

Просто когда Петя, с другими новобранцами, прибыл в расположение в/ч 12398, под Улан-Удэ, их выстроили на плацу в половине шестого утра, и сказали, что никто не пойдет в казармы, пока не подпишет контракт. На улице было минус тридцать, а солдаты были без шинелей, и контракт все подписали достаточно быстро. После того, как они подписали контракт, им должны были выдать карточки, на которые государство ежемесячно перечисляло по восемь тысяч рублей, но карточки забрали себе офицеры.

Петя очень переживал, что из-за подписанной им бумаги ему придется служить не год, а три, но все оказалось не так плохо. Спустя два дня после подписания контракта их погрузили в грузовик и отправили на цементный завод, и там, на заводе, Петя работал от звонка до звонка, и только на ночь возвращался в часть.

На заводе их кормили неплохо, не хуже, чем таджиков-гастарбайтеров в соседнем цеху, и кошмар начинался только тогда, когда Петя возвращался в часть. Ночью деды били его и требовали с него денег, и больше всего Петя боялся, что когда-нибудь они опустят его, и он больше не будет работать на заводе, а офицеры будут сдавать его, как проститутку, внаем, потому что за тех, кто работал проститутками, платили больше, чем за тех, кто работал на заводе.

Петя знал, что деньги за него получает ротный, прапорщик Евстигнеев. Ротный получал за него пятнадцать тысяч рублей в месяц, восемь – зарплата конрактника, и еще семь – за работу на заводе, и несмотря на то, что Петя приносил офицерам пятнадцать тысяч рублей, деды все равно били его и заставляли писать домой, чтобы мать присылала по двести рублей. Если бы деды не били его, Петя, может быть, задумался бы о том, почему он не получает деньги, причитающиеся ему после подписания контракта, но деды били раз в неделю, а то и чаще, и Пете некогда было задумываться над такими вещами.