Митрополиту закляпили рот. Суд шел семь дней.

– Мацеевич-то наш, оказывается, ясновидец, – изволил съязвить генерал-прокурор Глебов после суда.

– В самом деле? И что же он провидит? – незамедлительно поинтересовался его помощник, проворный Степан Шешковский.

– Поведал нам, что видит он, как двое юношей будут править Россией, и выгонят они турков, и возьмут Царьград.

– Двое юношей? Кто же они? – спросил князь Григорий Орлов.

– Вестимо, Павел Петрович и Иоанн Антонович.

– Странно, – покачал головой князь. – Еще ладно Павел Петрович…

– Во сне ему сие привиделось, – прервала их императрица и обратилась к Шешковскому: – Ну, как идет тайное следствие?

– Доносчиков, Ваше Величество, наградили. Тех, кто слышал крамольные речи и не доложил – наказали.

– Уж не ведаю, как Мацеевич будет себя вести после лишения сана.

– Думаю, посидит в Николо – Корельском монастыре с кормовыми в пятьдесят копеек, поймет, что к чему, – сказал Григорий Орлов, подбрасывая полтинник. Поймав монету, он согнул ее пополам.

Внимательно выслушав его слова, императрица строго заметила:

– Бестужев осмелился просить меня о смягчении его наказания. А я ведаю, что и не за такие преступления головы секли, а иначе как было бы возможно укреплять тишину и благоденствие народа – коли возмутители остались бы не наказаны?

– И чего ему не хватало? – удивлялся генерал-прокурор Глебов.

– Се – благодарность за то, что вступив на престол, приказала я вновь открыть домашние церкви, запечатанные при Петре Федоровиче, запретила в театре играть пьесы языческого и мифологического содержания, приняла цензурные меры, соответствовавшие взглядам духовенства. Крестьянам, подвластным клиру, вменила в обязанность оставаться послушными церкви.

– Ну, что сказать? – развел руками князь Орлов. – Стало быть, чем больше учиняешь во благо, тем меньше благодарности.

– Что ж, другим святым отцам выйдет урок, – заключила государыня Екатерина и, попрощавшись, вышла вместе с Орловым.

Дабы развеяться от встречи с мятежным митрополитом, Екатерина решила выйти из кареты на подъезде к Царскому Селу – подышать свежим весенним воздухом. Редко, но все же императрица находила время прогуляться с Григорием по царскосельским аллеям. Они оба любили подобные мгновения. Усевшись на лавке под липами, они разговаривали обо всем – но токмо не о Мацеевиче.

Григорий вновь заговорил о своей любви к ней, о том, как хочет он, чтоб они зажили семьей вместе с сыном Алексеем.

– Ты бы родила еще сына, зоренька моя! Нас вот – пятеро братьев, и мы сила все вместе. Сулила же, голубушка, что поженимся, – уговаривал он ее, целуя и заглядывая в глаза.

Екатерина ни о чем не хотела думать. «Паки о том же!» – внутренне досадовала она на своего любимца.

– Гришенька, ну давай не будем нынче серьезные вопросы решать. После судебных разбирательств с митрополитом Арсением сие весьма для меня тяжко.

– Не любишь ты меня, Екатерина Алексеевна.

Екатерина не переносила размолвок. Встала, руками повернула его голову к себе.

– Друг мой, родной мой, – сказала она просительно, глядя на него опечаленными глазами, – я люблю тебя, но ежели я обвенчаюсь с тобой, то нам грозит участь моего супруга.

– Пошто ты так думаешь? – сдвинул разгневанные брови Орлов. – А как же Елизавета Петровна с Разумовским? Они были тайно обвенчаны, хотя детей у них и не было. Что нам мешает сделать сие – хотя бы ради нашего Алешки?

– Так ты полагаешь, они обвенчаны были?

– Не сомневаюсь! Все говорили, не сомневались, и ныне не сомневаются. Даром, что документ граф Разумовский сжег.

– Не сомневайся. Лучше скажи, ты доволен моим подарком, Гатчинской мызой?

Орлов, не заметив уловки Екатерины, ответил, порывисто поцеловав ей руку:

– Не токмо доволен! Счастлив твоим вниманием, царица сердца моего.

Екатерина проворно вывернулась из его объятий. Он хотел ее обнять, но она вывернулась.

– А знаешь ли ты, за колико рублев я выкупила сию мызу у князя Бориса Алексеевича Куракина?

Князь Орлов улыбался:

– Скажи. Буду знать.

Екатерина приняла важный вид;

– Сто семьдесят тысяч.

Орлов явно не ожидал услышать таковой цифры. Он сменился с лица и присвистнул:

– Сумасшедшая!

– Согласна, цена безумная! Но сие не все.

– Что же еще? – удивился князь.

– Я отдала распоряжение заказать проект на строительство дворца для тебя. Вот и пригодился твой возвернутый миллион рублев.

Слова про миллион он пропустил мимо ушей. Казалось, будто у князя дыханье на мгновенье пресеклось.

– Заказала… Кому?

– Архитектору Антонио Ринальди. Ты, вестимо, видел его творения у нас, в Санкт-Петербурге.

– Ах да! Тот черный и тщедушный старый итальяшка. Значит, у меня будет свой дворец. И ты туда переедешь жить!

Он ухватил Екатерину за талию и закружил, благо, на перекрестке аллей места хватало.

Императрица завизжала:

– Отпусти меня сию же секунду, неугомонный, неуемный!

Орлов нехотя отпустил ее.

– Завтра же поеду к Разумовскому, расспрошу о его женитьбе на Елизавете Петровне.

– Может и расскажет, – неуверенно согласилась Екатерина, – но весьма сомневаюсь. Больно ему говорить об оном.

* * *

После суда с шестидесятисемилетнего митрополита Арсения сняли архиерейские одежды и знаки сана. Прямо из Крестовой палаты Арсения Мацеевича, облаченного в монашеские одеяния, повезли в Ферапонтов монастырь. Гаврила Державин и Григорий Потемкин знали его и очень сожалели, что священник попал в опалу. Они порешили посетить в ссылке бывшего митрополита, дабы поговорить с ним, выяснить подробнее причины его противоборства с императрицей. Но весьма скоро выяснили, что его отправили не в Феропонтов монастырь, а куда-то на север, под Архангельск.

– Ну что, поэт, – сказал Потемкин, – стало быть, вот такая новость: любезная наша государыня отправила Арсения в Николо-Корельский монастырь.

– Откуда ведомо тебе сие?

– В Синоде все о том говорят. Ты ж не забыл, где я обретаюсь?

– Надобно написать оду о нем.

– Оду? Напиши. Поведай в ней, что императрица дозволила владыке Арсению ходить в церковь и по монастырю лишь в сопровождении конвоя из четырех солдат и приказала три дня в неделю водить монаха Арсения на черные работы.

– Черные работы?

– Наш старец-митрополит рубит дрова, таскает воду, подметает и моет пол, аки святой. Уйду и я в монастырь, – сказал Потемкин, вздохнув, – нет счастья мне в мирской жизни.