узнал не от офицера разведки или секретного агента, а просто из обрывка сплетен, подслушанных на свадебном приеме. Он пробирался сквозь толпу людей, заполнивших приемные загородного дома в Уилтшире, когда услышал молодой женский голос, говоривший: "Вы слышали, чем занималась Саффи Кортни в Сент-Морице в этом году? Это было слишком, слишком порочно.’

Мистер Браун остановился и выпрямился, чтобы видеть, как одна из подружек невесты разговаривает с подружкой.

- О, скажи же!- сказала подружка, выжидающе наклоняясь вперед.

- Ну, во-первых, она настояла на том, чтобы спуститься вниз по Креста-ран, куда допускаются только парни.’

- Боже мой, какая смелость!’

‘Я считаю, что это слишком показушно. И она спустилась, что, скорее, послужило ей на пользу.’

Подруга подружки невесты одобрительно хихикнула при мысли о знаменитой и, на ее взгляд, довольно раздражающе красивой Шафран Кортни, выставившей себя дурой.

‘Но это было не самое плохое, что она сделала ...

- О, моя дорогая, что же она сделала?’

‘Она сбежала с немцем! Украла его у невесты, прямо у нее под носом, и провела с ним ночь. И она никогда даже не видела его раньше!’

- Нет! Какой ужас!- ахнула подруга, удивляясь, почему у нее никогда не было таких приключений.

- Я знаю! Бедняга Рори Баллантайн, который привез ее в Сент-Мориц и тайком переправил на "Кресту", вопреки собственному здравому смыслу, был вне себя от ярости. С тех пор они абсолютно не разговаривают.’

- Дорогой Рори ... он такой милый.’

- Немного скучноват, хотя ... но ужасно мил.’

Примерно через неделю мистер Браун убедился, что он просто случайно оказался в Оксфорде в последнюю неделю семестра Хилари (почему они не назвали его весенним, Великим постом или пасхальным семестром, как все остальные, мистер Браун – который был Кембриджцем – не мог себе представить), и пригласил Шафран Кортни пообедать в отеле "Рэндольф".

‘Я подумал, что было бы неплохо наверстать упущенное, - сказал он. ‘Ты куда-нибудь ездила на Рождество?’

‘Я была в Шотландии со своими двоюродными братьями Баллантайнами, - сказала Шафран. Она сделала небольшую паузу, и Мистер Браун понял, что она пытается решить, много ли он знает или не знает. - Потом я поехала кататься на лыжах в Санкт-Мориц. Это было что-то совершенно неожиданное.’

‘Ты хорошо провела время?’

Я на самом деле, да.- Шафран наклонилась к нему и театрально прошептала: -Ты не должен никому говорить, но я сделала нечто совершенно невероятное. У меня была трепка на Креста-ран.’

- Ах да, насколько я понимаю, женщинам туда вход воспрещен.’

- Нет, мне пришлось переодеться мужчиной. Я не уверена, что была очень убедительной.’

Мистер Браун дружелюбно улыбнулся. Затем, как игрок в покер, делающий свою первую ставку, он спросил: "Вы узнали что-нибудь интересное, пока были там?’

Она посмотрела ему прямо в глаза, не промахнулась и, как противник, увидев ставку и подняв ее, сказала: - Я познакомилась с довольно интересным человеком.’

- Неужели? Он сказал что-нибудь, что могло бы меня заинтересовать?’

‘Да ... он был евреем ...

Шафран оставила приговор висеть ровно столько, чтобы мистер Браун подумал, не переспала ли она с немецким евреем, а затем продолжила рассказ о юристе, который был героем в Великой войне, но был вынужден бежать из страны, которой он так доблестно служил. Она рассказала эту историю очень хорошо, так что она была столь же трогательной, сколь и по-настоящему информативной. И хотя она довольно смутно представляла себе, как и где именно познакомилась с этим джентльменом, чье имя, по ее словам, поклялась не разглашать, было ясно, что ее рассказ - правда. Но она не произнесла ни единого слова, даже намека на любовника, не говоря уже о немце.

Мистер Браун покинул стол в приподнятом настроении. Он редко видел, чтобы информация утаивалась так легко, а на ее место ставилась такая хорошая легенда. Девушка была абсолютно естественной.

Шафран и Герхард встретились еще раз, на Пасху, когда он нашел повод посетить Париж. Планы, которые Шпеер разработал для нового Берлина, руководствуясь фантазиями своего фюрера, были очень сильно основаны на чертежах архитектора восемнадцатого века по имени Этьен-Луи Булле. Его работы были собраны в Национальной библиотеке во французской столице, и, заверив Шпеера, что непосредственное изучение работ старого мастера очень поможет его собственным усилиям, и пообещав, что он сам оплатит все расходы, Герхард получил разрешение лично посетить архив Булле. Он снял тихий номер в отеле "Ритц", провел много восхитительных часов в постели с Шафран, сфотографировался с нею перед Эйфелевой башней – оба улыбались в камеру и заключили в страстные объятия – и даже, поцеловав Шафран на прощание на Северном вокзале, провел один утомительный день в библиотеке, прежде чем вернуться в Берлин.

Пока они были в Париже, Герхард и Шафран говорили о войне дольше, чем им обоим хотелось бы. Они согласились, что каждый из них обязан внести свой вклад в развитие своей страны. Они также договорились, что никогда не скажут друг другу ни слова о деталях своей службы. Если бы они это сделали и были перехвачены, это привело бы к подозрениям в шпионаже или предательстве. Более того, если бы один из них знал, что делает другой, и имел хоть малейшее представление об опасности, которой они подвергались, это было бы невозможно вынести. И наконец, их любовь зависела от способности забыть политические и военные разногласия своих народов и видеть друг в друге индивидуальность. Все, что им действительно нужно было знать, - это то, что они все еще живы и все еще любят друг друга.

Герхард придумал способ, с помощью которого они могли бы общаться. Чтобы защитить ее и других причастных к этому людей, он дал ей только адрес офиса Исидора Соломонса в Цюрихе. Все, что он хотел от нее взамен, - это адрес в Англии, куда Иззи мог бы спокойно написать. Она дала ему адрес дома своей тети Пенни на Тайт-стрит.

‘Ты ведь не возражаешь, правда?- Спросила Шафран несколько дней спустя, когда они с Пенни ужинали в маленьком итальянском ресторанчике на задворках Челси, между Кингс-Роуд и рекой.

‘Это зависит от твоего ответа на три вопроса, - ответила Пенни.

‘Тогда лучше спроси их у меня.’

‘Очень хорошо. Первый: знаешь ли ты, что любишь его?’