Потом люди все же сплотились для последней обороны. Впервые на людской памяти роды Долин поднялись за общее дело, и к ним присоединились другие – жители Пустыни, легендарные Всадники-оборотни. Все, что осталось от Высшего Холлака, восстало против Гончих Ализона, чтобы сбросить их в море и почти всех обречь на смерть. Но в истерзанную землю хлынули разбойники и грабители, готовые урвать куски от обеих сторон. Они теперь стали проклятием нашей истощенной войнами страны.

Вот за кем я гналась. А судя по тому, что они устроили себе логово в Пустыне, разбойники эти могли оказаться и не вполне людьми. Что, если ими завладели издревле поселившиеся здесь злые Силы?

Древние, покидая Долины, оставили после себя места, где копилась Сила. Одни из таких мест даровали мир и благополучие, и тот, кто благоговейно вступал в них, обновлялся душой и телом. А другие целиком принадлежали Тьме. И счастлив был тот, кто находил в них быструю смерть. Хуже, много хуже было остаться жить покорным орудием Тени.

Передо мной протянулось пятно призрачного света. Я завертела головой, как потерявшая след собака. Ветер стер здесь все следы. И все же я не сомневалась, что стою на верном пути. Светлая дорожка протянулась к двум колоннам, стоявшим друг против друга, как столбы древних ворот. Стены не было, только эти колонны, с вершин которых ленточками разматывались полосы зеленоватого свечения. Руки людей или иных разумных созданий придали этим камням форму сабель с широкими клинками. А на клинках я различила подобия лиц, затертых временем, изъеденных песком, – странных лиц, длинных и узких, носатых, с острыми выступающими подбородками. И казалось, что ямы их глаз обращены ко мне, выражая не любопытство и не предостережение, а глубокое, вековое отчаяние.

Я не ощутила здесь дыхания зла, но проходить между колоннами-клинками все равно не хотелось. Однако туда лежала моя дорога. Я быстро начертила руками кое-какие знаки и шагнула вперед, отпустив Фаллона на всю длину поводьев.

Те колонны обозначили вход в узкое устье уходящей вниз лощины – ее крутые склоны поднимались все выше. Здесь темнота была в полной силе – светящихся камней больше не попадалось, и двигаться пришлось со всей осторожностью, вошедшей у меня в привычку за годы войны.

Я вслушалась. За стенами ущелья слышался ропот ветра, а здесь стояла глубокая тишина, и далеко не сразу мой напряженный слух уловил звук бегущей воды. И в воздухе теперь чувствовалась влага, отчего я сразу воспрянула духом. Фаллон, спеша утолить жажду, подталкивал меня сзади.

Но там, где в этой Пустыне есть вода, вполне могли разбить лагерь те, за кем я гналась. Поэтому я не стала спешить и придержала коня. Он фыркнул – звук отдался гулким эхом. Закаменев, я вслушивалась, не будет ли отклика, означавшего, что меня заметили. Если волки, на которых я вела охоту, носили человечье обличье, глаза у них не зорче моих, а то и хуже, потому что мой Дар делал зрение острее.

Мы продвигались неуверенно, шаг за шагом. И вот носок моего скользящего над землей сапога встретил препятствие. Я задержалась, чтобы пошарить руками. Там была россыпь мелких булыжников и вскоре за ней вода. Я, как могла, прощупала тропу. Насколько можно было судить, родник пробивался слева, чуть выше по берегу ущелья, и вода из него стекала в прудик, из которого, в свой черед, вытекала с другой стороны.

Я зачерпнула жидкость в горсть и понюхала. От нее не несло растворенными горными породами и никаким ядом. Я плеснула воды в лицо под шлемом, смыла въевшийся после бури песок. Потом напилась из ладоней и потеснилась, пропуская к водопою Фаллона. Он стал шумно глотать, но я уже не боялась себя выдать. Да, те, кого я ищу, здесь проходили, об этом мне сказало освеженное чутье. Но лагеря поблизости не было.

– Джервон!

Я зажала глаза ладонями, сдвинула на затылок шлем и вновь ушла в мысленный поиск. В первое мгновение я ощутила в том, знакомом уже тумане – слабость. Я стала прощупывать… живой, избитый, но без тяжелых ран! Однако стоило усилить связь, чтобы глазами Джервона разглядеть численность и природу врагов, нить снова оборвалась – как мечом обрубили.

Теперь я оценила, что́ мне мешает. Те, впереди, чуяли меня лишь при попытках связаться с Джервоном. Стоило вернуться в себя, восстановить мысленный барьер, и его никто больше не испытывал на прочность. Страх мой улегся, и его сменили другие чувства. Однажды мне уже довелось бороться с Древним злом, отстаивая – любовью – тело и душу человека. Я искала тогда застрявшего в опасном месте моего брата Элина, а ведь мои чувства к Элину, хоть он и разделял со мной кровь и материнское лоно, были бледной тенью любви, наполнявшей меня под взглядом Джервона. Я не из тех, кто легко обнажает душу, но в ту минуту я поняла, как крепко срослись две судьбы – моя и Джервона. И во мне пробудился яростный гнев на то, что разорвало связующую нас нить.

Распознав в себе эту ярость, я погрузилась в нее, черпая в жарком чувстве новые силы. Если страх подтачивал мой Дар, то гнев вооружал его мечом и щитом – оставалось лишь направить его куда надо. Там, у затерявшегося в темноте пруда, я одела себя в невидимую броню, заострила клинок, не подвластный никому, кроме меня. Меч и броня ковались из моего разума и моих чувств – как кузнец выковывает надежный меч из чистого металла.

Глупо было бы и дальше идти в темноте. Сослепу и я, и Фаллон рисковали упасть, сломать ногу. Как ни сильна была волна нахлынувшего на меня чувства, я крепко держалась за разум и рассудок. Тьма здесь была такой плотной, будто сама земля источала из себя черноту. И даже звезды скрывались за тучами.

Пошарив в седельной суме, я достала горсть черствых, зубы сломаешь, дорожных галет. Обмакивая их в воду, я бо́льшую часть скормила Фаллону, который подобрал с ладони всё до крошки. Потом я усилием воли внушила коню, чтобы он не отходил от меня, пока я подремлю, завернувшись в плащ и забившись между двумя валунами для защиты от знобкой сырости.

Я не собиралась спать, но усталость тела одолела дисциплину ума, и я провалилась в темноту еще плотнее той, что была вокруг. Что-то двигалось в этой темноте, и я сознавала это движение, но не могла распознать – слишком мимолетным оно представлялось.

Проснулась я в серых предрассветных сумерках; проснулась резко, как если бы кто-то окликнул по имени или надо мной протрубил боевой рог. Теперь я смутно различала тусклый пруд с бегущей по камням струей воды. По другую его сторону Фаллон щипал жесткую траву – не зеленую, а пепельную, словно сожженную дотла морозом.

Из пруда и в самом деле вытекал ручей, русло его уходило в туман. Я окоченела, зато разум во мне проснулся, и я направила мысль в туманную пелену, скрывавшую Джервона и пленивших его врагов.

Снова туманное облако, но на этот раз я не повторила ошибки, насторожившей врага, – не попыталась пробиться насквозь. Все равно передо мной пока была одна дорога, огражденная гладкими, даже пальцами не уцепиться, стенами. Однако на них виднелись знаки – такие же стертые и выветренные, как знаки на ограждающих колоннах, – слишком правильные для творений природы и слишком чуждые, чтобы в них разобраться. Только вот очертания иных из этих знаков мне не понравились, в них мерещилось что-то недоброе.