я ведь тоже буду знать об этом подвале, теперь мне интересно, как он собирается со мною говорить. Как он это сделает. Придется, видно, ему зайти ко мне или позвать меня, и прелестно, симпатично, мирно, потихоньку… вот он попотеет. Что, если я откажусь его слушать? Если бы я взял и ушел от него? Но если это действительно серьезно и он разъярится, то кулаки здесь тоже не помогут. Но так мне кажется… — Я посмотрел на нее, а она все время глядела на меня, прижав руки к лицу, очень странным взглядом. — Так мне кажется…

— Да, — кивнула она и снова села за стол, — да, это еще не все. Конечно, не все, господи боже мой, про эту печку, ремонт и подвал еще не все. Просто, я чувствую, — сказала она…

У меня на миг остановилось сердце.

— Да, — сказала она, — я чувствую, что возле нас кто-то есть, — нас подстерегает убийца. Я точно ничего не знаю, — шептала она быстро и торопливо, — не знаю ничего точно, нет, этого мне пан уполномоченный не сказал, это я сама надумала. И кто этот убийца, я тоже не знаю. Знаю только, что он жжет бумаги, будет делать ремонт, что-то переносится в подвал, а тот подстерегает. Кто-то, кто был у нас в квартире. Кто-то, кто выдает себя совсем за другого, а мы об этом ничего не знаем. Кто-то, кто кого-то напоминает, но кого, никто не знает, и никто не знает чем. Никто, собственно, даже не знает, что он вообще кого-то напоминает, поэтому я сначала об этом и говорила. И поэтому я купила себе зеленый халат и с сегодняшнего дня буду перед сном блестеть, как рыба. Почему, как связан халат со всем этим? — зашептала она каким-то несчастным голоском. — Все связано со всем, я читала об этом в каком-то сочинении, а значит, и халат связан с убийцей. Потому что убийца не выносит зеленого цвета. Он видеть его не может. Когда встретит кого-нибудь, на ком надето что-либо зеленое, он тут же убегает. Так же, как бежит, господи боже, от чеснока… Нет, нет, я от этого и впрямь сойду с ума. Это не фантазия, насколько я знаю, а знаю я, пусть даже по картам, все равно все. Именно этот халат, прежде чем я его надену вечером, я должна показать Коцоурковой, поэтому должна буду к ней заскочить… Как-то в нашей кладовке был даже топор…

— Господи, иже еси на небесех! — воскликнула она, когда я с упреком посмотрел на нее. — Там вроде было колесико и от детской коляски, — что я в этом вижу, говоришь, это уже давно? — топор связан с колесиком! Топор ведь всегда связан с убийцей, голову даю на отсечение… Только, господи помилуй, об этом никто не должен знать! Никто не должен знать, что я это предчувствую. Если убийца будет знать, что я это предчувствую… Но я-то не уверена, что он тут ходит и что он убийца — по-моему, я ясно говорю… Боже, если бы здесь был крест, а его давно уже нет даже на воротах в деревне, убрали все кресты, убрали деву Марию. Чтобы ничего вокруг не было, перед чем можно поклясться. Ничего, чтобы… остановило руку убийцы. Боже, теперь я понимаю, почему тогда в саду убрали и чеснок… Но это им не поможет. Я убийцу обезврежу. Это будет ужасно, но он столкнется с моим зеленым цветом. С моим блестящим халатом. Может, его это сразу и не убьет, — говорят, такое бывает, — но во второй, в третий раз несомненно. Что он со мной столкнется — это судьба. У меня на руке написано. Может, и на лбу, но я редко смотрю на себя в зеркало. Господи, ведь я, наверное, с ума сойду.

А потом она посмотрела на желтки и на сахар, стоящие на плите, и сказала:

— Я сегодня на ужин делаю крем по рецепту, будет он и мать, а я первый раз покажусь в зеленом халате, как большая блестящая рыба.

А потом она сказала, что я должен носить тоже что-нибудь зеленое, особенно вечером, прежде чем отправиться на ложе.

— Достаточно было бы, — сказала она, — хотя бы такой зеленый бант.

К вдове на Градебную я шел с черной папкой под мышкой, шел в послеобеденный час. Солнце светило, улицы и тротуары были сухими, чистыми, как подметенные, я очутился под железнодорожным мостом, на перекрестке, возле москательной лавки, на том месте, где поворот к святому Михаилу, а потом… А потом вместо этого ее дурацкого вертящегося стула, вместо черных и белых клавиш, вместо нее, трясущейся из-за моих деревянных пальцев, я увидел голые черные деревья, кустарник, сухую жухлую траву, почерневшую, горбатую дорогу... Вдруг я оказался на площадке перед графом Штернбергом. Я видел, как он стоит на большом темном мраморном постаменте с чуть склоненной головой и глядит на цветок, который держит в согнутой руке… Неожиданно я оказался на сухой и чистой скамейке, а черную папку прижал к себе. А потом ко мне кто-то подошел.

На нем было красивое серое зимнее пальто со светлым мехом, на шее большой желтый шарф, один конец которого падал на пальто, под темной шляпой длинные темные волосы, на руках кожаные перчатки, он держал свернутую газету, на вычищенных ботинках белые гетры… Он стоял передо мной и глядел на меня выцветшими, слегка запавшими глазами… И я вздрогнул.

— Благодарю, — сказал он с едва заметным акцентом, когда я, неспособный вымолвить слово, слегка подвинулся. — Благодарю. — Он положил газету и шляпу на колено ноги, которую легко перебросил через другую, и некоторое время молчал. Потом чуть-чуть повернулся ко мне и сказал: — Как давно мы не встречались, как давно, полтора года. Ты вырос и возмужал за то время, что я тебя не видел, вырос и возмужал… Как летит время.

Я все еще не был способен вымолвить слово. Совершенно оцепеневший, я сидел и глядел перед собой, лишенный дара речи.

— В прошлый раз, когда мы здесь встретились, была уже почти осень, — сказал он и положил рядом с собой шляпу, которую до того тоже держал на колене, так что теперь на колене оставалась лишь свернутая газета, — тогда была слышна музыка, доносившаяся сюда из-за павильона. Она доносилась через кроны этих деревьев,— он легко поднял