Ласково и тепло поблагодарила нас за подарки, которые мы принесли Мойше, и за то, что пришли. Некоторые мальчики передавали привет сестре Катца, которая сейчас была с отцом на курорте, хотя ее никто не знал, и Фюрст в накрахмаленном воротничке и с пакетиком в кармане все же что-то из себя выдавил — я бессильно сжал кулак. Уходил я радостный, но одновременно и с какой-то неопределенной грустью… Катц это увидел и как бы случайно в передней у дверей спросил меня, о чем я думаю.

— О темной струне, Миша? — спросил он. — Будь веселым и думай только о самых хороших счастливых вещах.

«Да, — Мойша! — думал я. — Если бы ты только знал, что происходит у нас дома!»

Выйдя из дому, некоторые сразу пошли в свою сторону, остальные, как, например, Брахтл, Минек, Броновский, Бука и Грунд, пошли той же дорогой, что и я. Коня вернулся обратно, потому что забыл шапку… Фюрст по неизвестной причине вдруг заколебался, куда ему идти. Я вспомнил, что Фюрст положил сверток с тортом в карман, и подумал, что там его можно хорошенько помять, и ни с того ни с сего вдруг легонечко пихнул Фюрста. Когда он врезался в стену и чуть было не упал, я, к сожалению, заметил, что сверток у него в руке, а вовсе не в кармане, — этого я перед нападением не заметил. Когда мы приближались к перекрестку на улице Каролины Светлой, Брахтл под одним из фонарей вынул черно-белую стеклянную обезьянку и поставил ее на ладонь. Обезьянка отбросила на его ладонь тень, и я засмеялся. С края тротуара, где мы вдруг остановились, я поглядел перед собой, мимо нас очень близко ехали машины, и я подумал, как жаль, что Фюрст не пошел с нами.

26

Уже три дня, как неожиданно переменилась погода, будто кто-то махнул волшебной палочкой. Снег растаял, выглянуло солнышко и моментально все высушило, улицы и тротуары были как выметенные, а скамейки в парке, хотя их и не убирали, были, как и летом, сухими и чистыми, на них можно было сидеть.

— Что хуже всего, — вздохнула Руженка в кухне перед холодной плитой, на которой стояла миска с сахаром и десятком желтков для крема, — хуже всего то, что он придет к ужину и мать тоже. Сейчас она пошла к жене генерала — та снова умирает.

— А я снова пойду на Градебную, — сказал я. — После обеда у меня урок музыки. Черт бы его взял.

— Что музыка, — вздохнула Руженка, все еще стоя у холодной плиты. — Я совсем не уверена, что не сойду с ума.

А потом она меня спросила, не кажется ли мне, что когда я встречаю чужого человека, тот мне напоминает кого-нибудь из знакомых, и тогда ты, во-первых, не знаешь, кого он тебе напоминает, во-вторых, не знаешь чем напоминает, и, в-третьих, вообще не знаешь, напоминает он тебе кого-нибудь или нет…

Я подумал — отчего это происходит? Но поскольку не решил, то заговорила она.

— Ну просто оттого, что эти два человека чем-то похожи друг на друга… Загадка в том, — продолжала она, — что никто не знает чем. Однажды я рассказывала историю пани Кратиновой. Кроме одного настоящего случая, эта история — самое страшное событие, которое когда-либо случилось на земле, и в этой истории тоже участвовали двое, которые были похожи друг на друга. Я знаю, — махнула она рукой, когда я намекнул, что в этой истории один маскировался под другого, — это неважно. Главное, что он был похож на другого, а что из этого получилось? Убийство и тысяча самоубийств. Ну, а лучше всего, я взяла бы пылесос и принялась за уборку… сейчас я даже подумать боюсь об уборке. Уже середина дня, а вечером мне необходимо к Коцоурковой.

— На площадь Республики?! — воскликнул я, но она покачала головой. — Значит, гадать! — воскликнул я и спросил, что нового говорят карты.

— Кое-что, — сказала она, — с той поры как Судеты… Я в гадании продвинулась. Но дело не в этом. Иду к Коцоурковой не ради карт, а кое-что ей показать. Кое-что, что связано с ними. Иду показать ей халат. Халат, который я сегодня купила у «Чеха». У «Чеха» распродажа вещей, как я тебе раньше говорила, и я купила халат. Красивый, зеленый и блестит, как рыба. С сегодняшнего дня буду ходить в нем каждый вечер, прежде чем отправиться на ложе.

Это мне показалось странным. Не халат, а конец ее фразы: «…прежде чем отправиться на ложе!» Раньше она так не говорила. Но и сам халат... Я не понимал, каким образом он связан с картами. Я хотел об этом спросить, но она меня опередила.

— Что случилось в Австрии, — провозгласила она, — было предсказано по звездам. По звездам предсказали и то, что случилось с нами, с теми Судетами. Настоящие знатоки звезд этого ждали. Предсказывал и гороскоп пана уполномоченного, хотя он об этом всем и не говорит. Гитлер потерпит катастрофу и сдохнет страшной смертью, у него написано это на лбу. А потом, когда это случится, — прибавила она, — наступит мир. Но это будет мир только так, поверхностный. Под землей будут копошиться… зародыши конца цивилизации и культуры…

«Зародыши конца цивилизации и культуры…», но это, конечно, были не ее слова. Я спросил, откуда она это взяла.

— Ну, — ответила она небрежно, стоя у холодной плиты и даже не пошевелившись, — встретилась я тут с одним нашим знакомым, — и прибавила, что я его знаю. — Как раз я только что говорила о его гороскопе, — сказала она, — у него борода, носовой платочек, и он то и дело вынимает из кармана нож. Он мне объяснил, — показала она на ладонь, — что значат эти линии. Это так же как лицо и лоб, для этого нужно только иметь хорошее зрение. А кто не имеет, может взять лупу… Но это еще что, — сказала она быстро. — Совсем не все! Непонятно мне… — Она повернулась к двери, словно хотела убедиться, что нас никто не подслушивает, хотя никого не было дома. — Непонятно мне, почему со вчерашнего дня в кабинете топится большая изразцовая печь.

— А меня это совсем не интересует,—сказал я.— По мне, пусть топится хоть в котельной! Хоть в котельной,